Константин Лордкипанидзе - Клинок без ржавчины

— Смотри не засни, а то без сапог останешься.

«Заснуть? Перед этим домом не то, что сон, даже смерть не закроет мне глаза», — подумал Леван. И минуту спустя он так крепко и безмятежно спал, как не спал, наверное, с самого раннего детства.

Так, спящим, и застало его первое утро войны.

Во вторник двадцать четвертого июня Левана вызвали в военкомат и предложили немедленно выехать к месту формирования Грузинской дивизии.

В тот же день он передал трактор своему молодому напарнику и получил расчет.

Потом попрощался с товарищами по бригаде и пошел домой.

Выдался необыкновенно тихий вечер: всегда беспокойные тополя застыли у плетня, уныло свесив уши, и даже сухие листья лежат на крыше не шелохнувшись.

В Шираки редко бывают такие безветренные, глухие вечера. И от этого еще тяжелее на сердце у Левана — хоть бы гроза разразилась.

…Тишина на улице, еще тише в доме. Кажется, что даже ходики перестали тикать. Георгий не приехал с триалетских пастбищ. Он бы выжил из дому эту гнетущую тишину.

Трудно сейчас Левану. Да и старики, как назло, не хмелеют, будто они не вино пьют, а воду. Все молчат. Хоть бы заговорили наконец, запели… Тогда Левану легче будет попрощаться с матерью. Пришла пора разлуки, и сыну легче закрыть за собой дверь, когда в доме шумят, ходят, разговаривают.

А сейчас в этой жуткой тишине откуда взять столько смелости, чтобы подойти к матери и сказать: я ухожу.

Рано утром Захарий откупорил квеври, из которого брали вино только в особых случаях, и пригнал из стада двухлетнего барана. Он решил созвать близких родственников на проводы сына: пусть Леван немного повеселится, уходя на войну. Анука сперва согласилась, мигом замесила тесто, поставила на огонь котел с каурмой, но вдруг на нее вроде нашло что-то: Анука попросила Захария, чтобы он не звал гостей.

— Дай мне сегодня побыть одной с моим мальчиком, — сказала она.

Захарий рассердился, но попробуй отказать этой женщине. Только Тедо Хелашвили пригласили к обеду. Тедо был старым солдатом, он воевал еще в ту германскую войну, и Захария потянуло сейчас именно к нему. Хотелось с ним посидеть за столом, побеседовать. И вот сидят они, два старика, за накрытым столом, потихоньку потягивают охлажденное в родниковой воде белое вино. Анука хлопочет в соседней комнате, собирает сына в дорогу: она до края набила переметную сумку снедью, теплым бельем, табаком… Казалось, ничего не забыла. Она поставила сумку на балкон, но вдруг спохватилась, развязала и запихала какой-то крохотный сверток, да так торопливо, с оглядкой, что мужчины ничего не заметили.

К полудню Анука устала. Набегалась она сегодня и по двору и по соседям. То черных катушечных ниток в запасе не оказалось — пришлось одалживать, то вдруг она решила узнать, что из теплого белья берет с собой муж Вардико, потом всплеснула руками — пока бегала туда-сюда, в духовке када в черный уголь превратилась. Пришлось заново месить сладкое тесто и толочь орехи. И так час за часом, а когда присела немного передохнуть старая женщина, она как-то сразу надломилась и уже не могла подняться. Так и осталась она сидеть на краешке тахты в комнате Левана. Сидит она, положив усталые руки на колени и плотно сжав губы, чтобы не заплакать. А старики болтают о том и о сем и, конечно, нарочито громко, чтобы все слышала Анука.

— Ну и гады, подкрались темной ночью, думали спящих перебить. А наши не спали… Встретили как полагается. Говорят, пленных германцев не сосчитать, — сказал Захарий.

— Да, если так пойдет, недолго эта война протянется, — подыгрывает ему чуточку захмелевший Тедо.

— И я так думаю, дорогой Тедо. Пожалуй, наших мальчиков могут с полдороги вернуть. Скажут: не нужны, мол, опоздали, и без вас с врагом справились. Господи, сделай, чтобы так было!

Старики помолчали немного, закурили, налили друг другу вина, и Захарий сказал:

— Ты, Тедо, с кайзером воевал… Как ни говори, военный ты человек и должен знать, кто сильней — Гитлер или Наполеон.

— Ты еще спрашиваешь?! Конечно Наполеон.

— Я тоже так думаю и потому спокоен: что же нам бояться! Русские Наполеону шею свернули, а этому и подавно не поздоровится.

И тут Анука не выдержала — она громко хлопнула дверью и вышла на крыльцо.

— Куда же ты, Анука, — всполошился Захарий, — посиди с нами.

— Эх, вы, представление устроили, дурой меня считаете… Будто я радио не слушаю, — сказала Анука и вдруг разрыдалась.

— Мама, — бросился к ней Леван.

— Сказками меня успокаивают.

— Не надо, мама, на него сердиться, — вступился за отца Леван. — Мы все тебя очень любим. И знаем, какая ты сильная. А сейчас я пойду, мама.

— Постой, Леван, — окликнул его Захарий. — Мы тут поспорили с Тедо. А ты у нас грамотный, так вот будь судьей…

— Я спешу, отец.

— Постой, тебе говорю, тут дело недолгое. Я тебе всего один вопрос задам.

— Спрашивай, отец!

— Чем, по-твоему, человек отличается от животного?

Леван улыбнулся. «Чудит отец, что-то хочет на прощанье сказать, но, как всегда, начинает издалека».

— А ты не смейся, — хмуро сказал Захарий и посмотрел сыну прямо в глаза. Старик привык к тому, что сыновья понимают его с полуслова. — Я тебя серьезно спрашиваю.

— Это каждый школьник знает, отец. Помнишь, как у Чавчавадзе сказано:

Захарий кивнул головой.

— Хорошо сказал наш поэт, но не все. Далеко не все.

Леван. Животное стыда не имеет. А человек… Нет стыда и совести — нет человека. Так я понимаю.

Леван увидел, как дрогнул рог в руке старика и несколько капель красного вина упало на скатерть. Леван подошел к отцу. Они были почти одного роста, черноволосые, черноглазые, с одинаковым размахом плеч и лицом были поразительно похожи. Это сходство доставляло старику огромную, правда, никогда не выказанную радость.

— Не бойся, отец, — тихо сказал Леван, — я все понял.

Гогола поджидала Левана у старой крепости. В Калотубани давно не было дождей, речка пересохла, и они, не замочив ног, перешли на другой берег. Земля была в трещинах, выгоревшая трава с хрустом ломалась под ногами, она остро пахла зноем, и только виноградные лозы, обрызганные медным купоросом, радовались этому жаркому солнцу.

— Постой, Гогола, куда ты спешишь, — сказал Леван.

Девушка остановилась и с грустью посмотрела на Левана.

«В самом деле, куда я спешу!»

Она несмело прижалась к его плечу.

— Ты не забудешь меня, Гогола?

Она ничего не ответила, только всхлипнула и отвернула лицо.

Леван не думал, что Гогола может плакать, как и всякая другая девушка. Он взял ее руку и стал перебирать тонкие, холодные пальцы, все время думая о том, что через несколько часов они должны будут расстаться. И никакая сила не может помешать этой разлуке.