Константин Ершов - Следы: Повести и новеллы

— Фаля! — закричал я. — Я узнал тебя! Фаля, вернись! Я понимаю, ты пришел сюда инкогнито, чтобы не вызывать подозрений… Фаля, прости!..

Но они выволокли его из палаты, и он орал уже в коридоре.

А потом за мной пришли, чтобы везти в операционную.

И вот я лежу на операционном столе, и предупредительный ординатор с услужливостью официанта спрашивает:

— Вам заменить мозги?

— Да, пожалуйста.

— Вам мозги по-каковски?

— Мне?.. По-ступински.

— Это можно. У нас они идут как мозги-фри.

— Ладно, фаршируйте.

Представляю, как все пойдет кувырком в «Мече», если у Ступина окажутся мои мозги. Корабль без ветрила. Среди редакторов брожение, паника: шеф изменил курс!

После операции — снова палата. Кто-то знакомый толкает меня в бок, улыбается. Батюшки, Щечкин!

— А вы-то как здесь, Исидор? Неужели и вам что-нибудь… приживили?

— Именно. Аппендикс! От писателя Курятина. Ему он был ни к чему, а мне пришелся впору. Ну, и лестно. Малостью, хвостиком, можно сказать, а причастен.

— Поздравляю! Писать еще не пробовали?

— Нет, но вот окрепну, выпишусь — потребую принятия в Союз, а там и за перо.

— Правильно, правильно, — поддержал я его. И сразу же требуйте трехкомнатную квартиру и дачу.

Рядом с койкой Щечкина, спиной ко мне, полулежал некто и писал крупным, подозрительно квадратным почерком (клянусь, это был мой почерк!) письмо моей жене. Пригляделся внимательнее — Ступин! Сом! Я не выдержал, вскочил с постели и, вырывая из рук Ступина письмо, закричал на всю палату:

— Отдайте мои мозги, Ступин! Отдайте мозги!

Произошел скандал, от которого я проснулся.

Прямо передо мной сидели Вадим, Сатурнович, Саша Удодов, притихшие, в белых халатах.

— Братцы, вы почему здесь, не в экспедиции? Что с картиной?

— На консервации мы, — признался Сатурнович. — И вот еще что: комиссией установлено, что Саша погиб совсем не оттого, что была изменена команда. Мегафон действительно не работал.

— Какое это теперь имеет значение, — сказал я, пытаясь подняться. — Саши-то нет.

— Лежи, лежи! — заворчал Вадим.

— Вот яблочков принесли, — вставил хозяйственный Саша Удодов. — Апельсинов.

— Спасибо.

— Чем, как говорится, могу…

— Тем, как говорится, и помогу, — закончил за него Вадим.

Мне стало вдруг хорошо, я растрогался, раскис:

— За что же вы, братцы, так… Чересчур. Не по заслугам… К грешнику-то… с апельсинами?

— А ты помалкивай, — обрезал Вадим. — Тебе эти тексты сейчас вредны.

— А что же с картиной-то будет? Неужели Глухоте отдадут?

— Нет уж, — мрачно произнес Вадим, — сам доснимешь. Как миленький. Не отвертишься.

— Правда? — воскликнул я с надеждой и тихо добавил: — Хорошо бы… доснять.

Я вхожу в кабинет директора студии. Застаю его за несвойственным для директора занятием: стоя на зыбкой пирамиде из стульев, он ввинчивает в люстру лампочку. Ноги его слегка дрожат, и я, опасаясь, как бы генеральный директор не загремел вниз, крепко обнимаю верхний стул.

— Ну, вот и ладно, — со вздохом произносит директор, слезая с моей помощью со стула, — а то ведь и сидел бы в потемках. Директор — и в потемках. Неприлично.

Долго он еще балагурит в таком духе о пустяках, о моем здоровье, о существенных приметах весны, но только не о деле. Наконец, я не выдерживаю:

— Да вы не стесняйтесь, Иван Феоктистыч, говорите прямо: идите, мол, дорогой, туда-то и туда-то. Я и пойду… в ассистенты там, в помрежи…

— В деревню, к тетке, в глушь, в помрежи… — грузно острит директор. — Давайте лучше разберемся, дорогой, в наших совместных грехах. Бывают, знаете ли, встряски, после которых стоит разобраться каждому, не только главному виноватцу, а каждому: а ты где был в это самое время, что поделывал? К сожалению, в этом самом «Мече» сильны еще традиции, с которыми, прямо скажу, и нам бывает трудновато сладить. Ведь вот, казалось бы, покончено с этими самыми традициями, ан нет, глядишь, и объявится такая вот цитаделька — с пушками, с бойницами, со всей своей средневековой требухой. А попробуй возьми ее голыми-то руками — дудки. Вот вас и обпекло. Да еще в одиночку хотели, по-донкихотски. Поймите, что у нас на студии не одни только Ступины. Мягко говоря, вам не повезло. И давайте продолжать картину. Давайте! С богом! Только не обособленно, не на отшельнических началах.

Он улыбается, жмет мне руку, а я почему-то не рад, уж и не знаю почему. Верно, подозреваю подвох: не верится в простое доброжелательство, стыдно, а не верится.

— Но я, наверное, не смогу… — бормочу я. — Я теперь весь зажат… боюсь чего-то…

— Ступина боитесь? Ступина? — с каким-то торжеством перебивает меня директор.

Дверь отворяется, и в кабинет, опираясь на палку, входит Вщегря — Буравчик. Я не видел его с того самого дня, когда он буквально заслонил меня собой от ступинского тарана. Как глядеть в глаза старику? Как?.. Стыдище.

И вот мы бродим по весеннему городу. Молчим. Вщегря постукивает своей сердитой палкой по асфальту, словно простукивает землю. Как доктор. А кругом идет стрижка деревьев, лязгают ножницы. Мы забредаем на безлюдный стадион второразрядного спортивного общества. Пахнет весной, масляной краской… Между рядов ходит папаша с кисточкой и с ведерком синей краски.

— Благодать, — вздыхает Вщегря, — запах весны, капитального ремонта…

Снизу вверх по планкам скамеек бежит девочка, словно по огромному, но беззвучному ксилофону. Что-то напевает папаша, прикладывая к крайней планке ряда трафарет и шлепая по нему кистью.

— Что это вы делаете, коллега? — любопытствует Вщегря.

— А цифирь ставлю, отец.

— Понимаю, что цифирь, вщегря. Только почему же вы все цифры подряд без всяких интервалов шлепаете? Эдак ведь у вас ни один нормальный зад здесь не поместится, коллега.

— А это… тс-с!.. Не шуми, отец. Калека не калека, а так надо, — стало быть, не шуми. Ведь зрителя как ни стискивай, он все равно орет, ядрена карусель. Что так, что этак. А так, я тебе скажу, даже лучше — смирнее становится. Упакованный-то, он безвредный и в узде. И в ухо никому не двинет, потому не развернешься, и с бутылкой ему не так ладно управляться, я уж не говорю о разливе, — шалишь, дуй из горлышка. А из горлышка не всякий станет, другой постесняется; обратно же — прирост населения.

— Мальтузианец какой-то, — шепнул я Буравчику.

— Но позвольте, — не отставал Буравчик, — разве нельзя, вщегря, надстроить ряды?

— Ну, это нам не по карману. Другие стадионы могут себе позволить, а мы общество небогатое, у нас средствов нет. У нас в команде один Бузукин, и того вот-вот умыкнут в высшую лигу.