Константин Ершов - Следы: Повести и новеллы

Но ножичек, а тем более плоскогубцы находились далеко не всегда, в этом случае ученик сам накидывался на гвоздик, чтобы голыми руками выколупать его, но Карпыч ревниво отстранял добровольца:

— Я сам, сам! Прочь!

А затем, словно очнувшись, кричал на помощника:

— Что, подхалимничать? Фамилия?.. Два!..

Нелюбовь Карпыча к подхалимам доходила до трагического. Как-то в школе давали учителям картошку — время было послевоенное, несытное. Получив свой мешок картошки, Карпыч взвалил его на спину и поволок домой. Непосильная ноша мотала старика из стороны в сторону. Ученики, встречавшиеся ему по дороге, искренне предлагали свою помощь, но он разгонял их криками:

— Подхалимничать?! Фамилия?.. Два!..

В общем-то он был добрый старик, но вот находил на него этот стих. А то как-то пригрозил выставить двойки всему классу. В ответ на эту угрозу мы дружно скандировали:

— Дедушка, не надо! Дедушка, не надо!

А Карпыч в ответ:

— Подхалимничать, да?.. Фамилия?..

Вероятно, он считал, что называя его «дедушкой», мы тем самым подхалимничали перед ним.

Мало кто знал из нас, что в войну Карпыч потерял двух сыновей.

У преподавателя химии Окислителя была больная печень. Он сидел с грелкой на уроке и тихо стонал. Мы знали, что сегодня день печени, и сидели молча. В такие дни, не будучи в состоянии объяснить новый материал, Окислитель устраивал контрольные.

Кроме печени, была у Окислителя еще одна болезнь — боязнь комиссии. Все ему казалось: вот нагрянет комиссия и произойдет что-то страшное. Нас он тоже пугал комиссией. Но мы, совершенно естественно, боялись этой комиссии гораздо меньше, чем он. Наоборот, нам даже нравилось, когда на уроки приходили какие-нибудь представители «оттуда». В такие дни к доске вызывали одних отличников, а нашего брата, троечника, не трогали.

Лицо у Окислителя всегда было скорбное, губы едва артикулировали, уголки рта всегда чуть отвислые. Вероятно, от этого в словах, которые он произносил, преобладала передняя гласная «и», а сами слова выглядели какими-то прокисшими. Например, он говорил не «комиссия», а «кимиссия», не Боровик, а «Биривик». Кстати, о Боровике. Это был любимый его ученик, который действительно отлично знал химию и которого Окислитель готовил как подарок «кимиссии». Когда он смотрел на Боровика, лицо его теплело, в эту минуту печень, вероятно, отпускала его, а кислая гримаса расправлялась в подобие улыбки.

— Эх, — вздыхал Окислитель, — иметь бы мне десяток таких Биривиков, плевал бы я на кимисеию!..

Но увы, «Биривик» был один, все же остальное было совсем не на уровне требований мифической «кимиссии».

— У-у, гении! — издавал Окислитель тоскливое и протяжное, как стон.

«Гениями» он презрительно называл всех нас, «небиривиков». Такова была мера его сарказма.

И вот однажды в класс вбежал ученик Суббота и крикнул:

— Борис Абрамович, комиссия! В школе комиссия!!!

Окислитель побледнел, схватился за печень и стал медленно опускаться на пол. Кто-то подхватил его, кто-то побежал в учительскую. Среди державших Бориса Абрамовича оказался и его любимец «Биривик». Окислитель глянул благодарно в сторону Боровика и тихо произнес:

— Биривик… Десяток бы таких Биривиков… Никакая б кимиссия… А так…

И потерял сознание.

А потом приехала скорая помощь и Окислителя увезли.

Однажды классная руководительница привела в класс новенького. Новенький моргал глазками-щелками и глупо улыбался.

— Вот ученик Дремучик, дети, — представила его Марья Васильевна, — учится на пять и четыре.

Странно, но в тот же день Дремучик оторвал две двойки. В дальнейшем он получал их уже систематически. Но ироническая репутация ученика, который учится на пять и четыре, так и осталась за ним. И когда кто-нибудь из учителей называл фамилию Дремучика, весь класс хором добавлял:

— Учится на пять и четыре!

— Скажи мне, Дремучик, любимец богов, — спросил его как-то учитель истории Петрищев, — как называли воинов армии полководца Кромвеля?

Дремучик вместо ответа часто заморгал глазками.

— Их называли «железнобокими», — подсказал Дремучику Убоев.

Дремучик не расслышал и брякнул:

— Железнодорожники!..

Спустя лет пятнадцать я встретил Дремучика на улице. Те же маленькие глазки, но лицо довольное, сытое — директор какого-то предприятия.

— Дремучик, — представился он моей жене.

А я с трудом удержался, чтобы не добавить: «Учится на пять и четыре».

И все-таки я не выдержал, спросил у него:

— Послушай, Яша, дело, конечно, давнее, но все-таки почему Марья Васильевна представила тебя тогда так?

Дремучик нисколько не смутился, а даже, наоборот, с удовольствием пояснил мне:

— Понимаешь, эта ваша Марья теткой мне приходилась. Ну и сбрехала. Понял? Ха-ха-ха!..

Кроме Дремучика, в классе была еще одна мифическая фигура — Кучеров. Долговязый и рыжий ученик Кучеров появился в классе в начале учебного года, а затем исчез. Никто не знал, где он, что он. Другого бы давно исключили за столь долгое отсутствие, а этот в течение всего года значился в журнале. Впрочем, какое-то объяснение этому было: его номинальное существование продлевали как бы мы сами. В то время очень часты были у нас замены педагогов. Заболел кто-нибудь из учителей, его подменял другой, который не знал класса совершенно. Вот тут-то и всплывала фамилия Кучерова. Вызовет новый учитель какого-нибудь ученика к доске, а тот, допустим, урока не знает.

— Как фамилия? — спрашивает учитель.

— Кучеров, — кротко отвечает самозванец.

И против фамилии Кучерова в журнале появлялась двойка. Иногда, впрочем, бедняге доставались и тройки. Так, казалось бы, несуществующий Кучеров обретал плоть, жил полнокровной жизнью двоечника. Что-то вроде подпоручика Киже. Иногда за право быть Кучеровым спорили, устанавливали очередность.

Как-то, идя в школу, я обратил внимание на шедший мне навстречу грузовой трамвай с углем. В хвосте грузовой платформы стояла высокая и гордая фигура. Правая рука уверенно держала ремень полевой сумки с книгами. Дождь хлестал исполина в лицо, но он стоял неподвижно и гордо. И тут что-то защемило мне сердце, что-то до боли знакомое показалось мне в этой трагической фигуре. Да, это был он, Кучеров, ученик-легенда. Как летучий голландец, возник он передо мной и, как летучий голландец, исчез. Трамвай, громыхая, увез его куда-то в противоположную от школы сторону, в туман, в дождь, в неизвестность.

А в классном журнале против его фамилии продолжали появляться двойки. Иначе говоря, продолжалась вторая жизнь Кучерова. Мне казалось, было в этом что-то обидное, унизительное, когда из фамилии человека делали мусорную свалку, посудину для отбросов, пусть даже если этот человек и не вернется к нам никогда. Все равно скверно. А в это самое время, думал я, грузовой трамвай мотает по городу Кучерова, а он стоит возле кучи с углём, неподвижный и гордый, словно бессменный часовой, словно несущий за всех нас некий тяжелый крест… И дождь хлещет ему в лицо, и град, а он стоит, горемыка, держась правой рукой за ремень сумки и вроде чуть-чуть улыбается нам, ласково так, пользуйтесь, мол, ребята, паразитируйте!..