Константин Ершов - Следы: Повести и новеллы

Энергично нашлепывая цифирь, папаша быстро перемещается вправо.

Мы сидим, помалкиваем. Вщегря беспокойно ерзает на скамейке, постукивает палкой. Наконец, он ворчливо начинает давно ожидаемый мною разговор. Он говорит мне жесткие и верные слова, но иногда ему начинает казаться, что он чересчур уж суров со мной, и тогда его начинает относить в сторону, в смежную галактику.

— …И вот рана или поздно наступает момент, когда человек платит за все полной мерой, полным, вщегря, рублем; и прежде всего за собственную, вщегря, безответственность. Вы мне простите, вщегря, эту дидактику. Поймите, все мы ответственны друг перед другом, перед нашими людьми, перед нашей планетой, наконец.

Что это он все про планету-то? Тактичность проявляет, боится обидеть, окольничает.

— Я старик, вщегря, но многое мне не безразлично, да-с! Мне, ежели хотите, не безразлично, в какой пепел я превращусь — в полезный или в бесхозный, вщегря. Представьте, даже в этом качестве хотелось бы участвовать в жизни, в ее коловращении. Упасть бы пеплом на борозду, которой еще предстоит плодоносить!

Снова возле нас очутился папаша-маляр.

— …Один Бузукин и остался. И то только потому, что плешив, как колено. Лысина его, понимаешь ты, вводит в обман народы. Некоторые даже пенсионером стали его называть. А он, Бузукин-то, молоденький, ну, а плешь, конечно, большая, заметная, вот как примерно у тебя, отец. Только он ведь молоденький, Бузукин-то, а ты — старая перечница, тебе в самый, значит, раз гаревую дорожку песком посыпать, хе-хе… Шутю.

Но Вщегря не обижается на юмор папаши. Глупо, конечно, обижаться. А мне не дают покоя, меня будоражат вщегрины слова.

Над стадионом висит запах свежей краски, слышится пощелкивание ножниц. Хлопочет весна.

— На Бузукине и держится вся команда. А умыкнут они Бузукина — считай, что полная нам, отец, кадриль.

Вщегря смеется и вдруг, размахнувшись по-мальчишески, швыряет в небо свою палку-клюку. Палка делает над стадионом круг, а затем резко взмывает вверх… И долго парит, курлычет в пронзительной синеве. Мы все трое стоим, смотрим ей вслед. Я благодарен Вщегре за это маленькое чудо, я думаю, он сделал это специально для меня. Мне хочется тут же чем-то отблагодарить его, и тогда я хватаю ведро с краской и тоже зашвыриваю его в небо.

— Синё-то как! — умиленно восклицает маляр и вслед ведру швыряет в небо и свою кисть.

Весна… Щелкают ножницы…

Суфлер — профессия уходящая. В провинции их уже давно нет. И только в некоторых привилегированных театрах столицы сохранились еще суфлерские будки, маленькие сторожки на меже сцены и зала. Там доживают свой век ветераны, этого дела, его последние могикане. Таким ветераном был у нас дядя Яша — маленький подвижный старичок, острослов и меломан. Музыка заменяла ему дом, семью. Ей, как жене, отдавал он большую часть своей скромной зарплаты.

Не помню, в каком именно году приезжал к нам филадельфийский оркестр. В Киеве оркестр должен был дать всего два концерта. В оба эти вечера у дяди Яши в расписании стояли спектакли, а подменявший его суфлер заболел. «На Яшу больно смотреть», — говорили актеры. Кто-то даже предложил взять в этот вечер шефство друг над другом и провести спектакль без суфлера. Но Дядя Яша замахал руками: ни в коем случае, в спектакле заняты «трудные» Курков и Мигальская, у которых плохо с текстом.

В том спектакле я был занят лишь во втором акте, но, выходя на сцену, уже знал, что «старик не подает», а «трудный» Курков мелет на сцене какую-то чепуху и вообще гребет не туда. Выхожу на сцену и вижу: партнера моего корчит смех, а из суфлерской будки доносятся восторженные восклицания: «Великолепно! Браво! Брависсимо!..» Оборачиваюсь: из будки выглядывает взъерошенная голова дяди Яши в наушниках, глаза его лучатся восторгом, а правая рука плавает в воздухе — дирижирует. Разъяренный Курков ходит взад-вперед перед будкой, как кот перед блюдечком с горячим молоком. Наконец, не выдержав, дрыгает ногой перед носом дяди Яши. Дядя Яша величественным жестом отстраняет ногу, как если бы она мешала ему, дирижеру, видеть оркестр.

— Снимите с него наушники, — шипит Мигальская.

Смотрю — и в зрительном зале начинают похихикивать. Еще бы, дядияшина рука вылезла из будки и беззастенчиво жестикулирует на глазах у зрителей.

На другой день утром в проходной театра возле доски объявлений толпилась едва ли не вся труппа. Пробившись к доске, я прочел отпечатанный на машинке приказ директора театра: «…во время вечернего спектакля „Комедия ошибок“ суфлер Я. Дюшес, забыв об актерах, слушал по радио посредством наушников симфонический оркестр из города Филадельфии, допускал себе при этом восторженные восклицания, а в отдельных местах пытался даже дирижировать.

Суфлеру Я. Дюптесу объявить строгий выговор с предупреждением. Радисту В. Калинкину, проведшему в суфлерскую будку наушники и тем самым способствовавшему срыву спектакля, объявить выговор». Он появился в дверях сутулый, виноватый. Посмотрел на нас, развел руками, подбородок его дрогнул, и он быстро заспешил к себе вниз. Нам было стыдно.

Вскоре после этого случая дядя Яша ушел на пенсию, а штатная единица суфлера была упразднена. При этом директор в рамках положенного ему юмора пошутил: «Актерам перейти на самообслуживание. Сейчас это модно». Дяде Яше устроили проводы. Преподнесли набор пластинок. Кто-то из актеров прочел:

А однажды из декорационного корпуса на сцену спустился столяр Гриша с пилой и молотком. Он сел на авансцену и не спеша стал спиливать будку.

И все-таки без дяди Яши обойтись было нельзя. Когда актер Курков забывал текст, он инстинктивно приближался к тому месту, где раньше стояла будка, и к чему-то прислушивался. При этом происходило чудо: текст, который забывал Курков, тотчас оказывался у него на языке. Это не могло не заинтриговать меня. Однажды, очутившись на месте снесенной сторожки, я действительно услыхал знакомый, чуть свистящий шепот. Наверное, это случалось с каждым. Только никто из нас не признавался в этом друг другу.

— Слыхал новость? — спросил вбежавший ко мне Глеб.