Константин Ершов - Следы: Повести и новеллы

Стол, за которым они сидели, был гораздо длиннее и массивнее, чем наяву. Они сидели и ждали.

— Ну-с, рассказывайте, — сладко пропел Ступин, шевеля усами.

— Вы же все знаете, — ответил я мрачно, а про себя подумал: «Ведь это же сом! Сашкин сом!.. Как же я раньше этого не замечал?»

— Ну, допустим… а что это у вас в руках? Вы бы положили ваш сверток на стол.

Я положил. Посмотрел вправо, а там, у стены, в железной клетке сидит и плачет Нина-русалка! Возле клетки возится толстый Зыбин, пытается подобрать ключик.

— Итак, мы ждем, ждем, — снова пропел Ступин, лоснясь. — Расскажите, как это вас осенило снимать не предусмотренный сценарием эпизод, как именно вы снимали этот эпизод, какие команды давали массовке, как, наконец, утопили своего друга?

— Трудно что-либо возразить… Все и без того ясно.

— Ну почему же?.. Говорят, у вас мегафон не работал?

— Нет, работал…

Ветеран комедии, мастер утробного смеха, Вениамин Кучин заметил отечески:

— Кино, миленький, надо снимать для народа. Забыли? Отсюда и беды ваши. Модными новациями увлеклись, стиляжеством. Народ не простит вам этого.

Ай да Кучин! Ведь я же знаю его. Публично он именует себя полпредом народа, а в менее торжественной обстановке обзывает зрителя волосатиком.

— Позвольте! — возмутился я. — Это уже не по адресу. Я молчал пока обвинения были справедливы.

— Народ не простит… — повторил, как эхо, Кучин.

— А кто это вам внушил, Кучин, что вы полпред народа? Глупость какая! Хотите, я открою вам тайну, Кучин?.. Вы Кучин — голавль. Ей-богу! Старый сонный голавль. А вы, Ступин — сом! Вас Сашка прибил в ванной, а вы здесь. Почему? Я только стоял рядом, а бил Сашка. Стало быть, пожалел я вас, Ступин, то есть Сом… Сомуля!

— Что он несет? — ужаснулся Кучин. — Остановите его!

— Позвольте, Кучин! Вы кичитесь своей лояльностью? Ал кто же, по-вашему, сукин сын?

— Убийца! — заорал Кучин. — Вяжите его!

Ворвавшийся в комнату ветер смел со стола какие-то бумаги, а затем, набросившись на сверток, начал с шумом разворачивать его. Распеленав до конца, он открыл взору присутствующих Сашкины стоптанные ботинки. Потоптавшись в нерешительности, ботинки вдруг начали отплясывать на столе кадриль. Потом давай зафутболивать в разные стороны чернильницы, пепельницы. И уже совсем обнаглев, подскочили к Фаянсову и опустились к нему на плечи эполетами. Затем Сашкин ботинок спорхнул с плеча Фаянсова и промокнул протокол собрания.

— А теперь, Сашка, айда отсюда! — закричал я.

Скинув сандалии и вышвырнув их в окно, я натянул на ноги Сашкины ботинки и покинул высокое собрание.

— Куда бы нам с тобой куликнуть, Сашундра?

— Куликнем в Серебряный бор?

— А что, это мысль!

Такси примчало меня в Серебряный бор, подкатив прямо к домику, где, учась на курсах, мы жили веселой шарагой в осьмнадцать душ. Зимой в морозные дни, в особенности по субботам и воскресеньям, мы мерзли здесь, как черти. В эти дни истопник напивался и исчезал. А мы как ни пробовали кочегарить, ничего не получалось.

Я прошел в сад. Там было уже темно. Отыскав старую сосну, я вырыл у подножья ямку. Потом разулся и положил туда Сашкины башмаки. Высоко надо мной дремали кроны. Было тихо. Зачем мне понадобился этот обряд, объяснить трудно. Наверное, мне захотелось схоронить Сашкину частичку именно здесь, среди сосен.

Мне показалось, что на террасе мелькнула чья-то долговязая тень. Я обернулся.

— Кто там?

Из темноты вышел человек. Не обращая на меня внимания, он подошел к месту, где я только что закопал Сашкины вещички, и опустившись на колени, зажег спичку. И тут я узнал его. Это был эстонец Ян, мой товарищ по курсам, умерший два года назад от порока сердца.

— Что ты здесь ищешь, Ян? — спросил я.

— Жду Сашку…

Я прикинулся, что не понимаю. Откуда ему знать про Сашку? В это время спичка в руке Яна погасла.

— У тебя нет? — спросил он.

Порывшись в карманах, я отыскал коробок, а когда зажег спичку, то увидел на том месте, где минуту назад еще ничего не росло, свежую травинку, стебелек жизни.

— Проросли… ботинки-то!.. — подумал я про себя. — Сашка… пророс!

И что-то тихо зазвенело во мне. Осторожно склонившись над стебельком, Ян радостно хохотал своим северным басом, ласково прижимался к стебельку небритой своей щекой. А я звенел.

Мы стоим друг против друга, вечная пара: больной и эскулап. Я вижу свое отражение в стеклянной дверце шкафа. Поеживаюсь, несу какую-то ахинею:

— Профессор Барнард, вам не нужны подопытные? Я, знаете ли, попал в катастрофу… почти что автомобильную. Возьмите от меня какую-нибудь деталь из уцелевших. Авось пригодится. На сердце не рассчитывайте, на мозги тоже. Что-нибудь из периферии. Хочется продолжить свое существование в качестве селезенки. Барьер несовместимости? Ничего, я перепрыгну.

— Не скоморошествуйте!.. Какой я вам Барнард? Вы мне мешаете.

— «Вы мне мешаете у камыша идти…» Профессор, приживите мне сердце бесстрастное и упругое, как футбольный мяч.

— Ничего я вам приживлять не буду! Перебьетесь! А вот профессию вам надо будет придумать какую-нибудь другую, более меланхоличную.

— Шутите, профессор? А как же психотерапия? Это ведь не совсем согласуется с психотерапией. Как это — взять и заявить больному: вместо баритона будешь, товарищ, петь тенором, как в том анекдоте. Не по правилам. Я протестуй).

— Моя психотерапия — говорить больному правду.

— Господи, а если я попрошу у вас чуточку лжи, неужели не сжалитесь?

— Хорошо… Я подумаю. А анекдотец за вами.

— Только в обмен.

— В обмен на что?

— На психотерапию.

— Ради бога. Как это говорится: бери мое добро и горе-злосчастье в придачу.

Он ушел. А меня опять уложили в постель. И вскоре я уснул. И снова мне приснился этот тип в потрепанном пиджаке, с гитарой. Он сел возле моей кровати, сочувственно покачал головой. Потом, осмотрев все микстуры на столике, спросил строго:

— Выпить ничего не найдется?

Я развел руками: рад бы, мол.

— Ты что, Горе-Злосчастье? — спросил я. — Вместо сиделки?

Он кивнул. Выходит, это доктор подсунул мне его. Психотерапия.

— Послушай, ты ведь уже был у меня?.. Ведь я же сбыл тебя однажды… кому-то.

— Саше. Саше сбыл, — хрипло пояснило Горе. — В кабинете у Ступина. Но Сашка утонул-, а я выплыл, спасся.

— И снова ко мне? Что, очень плохи мои дела?

Он кивнул.

— А может, обойдется? Нет, послушай, ты вправду Горе-Злосчастье? То самое? Лыком подпоясанное?.. А где же твое лыко? Где?

Мне стало вдруг страшновато.

— А лыка-то нет! — закричал я. — Уберите его! Это самозванец!

Подбежали санитары, схватили Горе подмышки. А Горе запело, загорланило своим хриплым голосом абракадабру: