Константин Ершов - Следы: Повести и новеллы

Кто виноват? Все. Сашка не шел на компромиссы. Сценарий ему зарубили, потому что он не шел на компромиссы. Он бы снимал и не лез бы в эту идиотскую массовку.

— Но в массовку его пустил ты сам!

Ага, внутренний следователь явился.

— Я не пускал! Есть свидетель — Щечкин. Я не пускал. Все меры предосторожности были приняты. Я даже напомнил ему тогда про «водоплавающих милиционеров». Шутил. Кстати, куда смотрела милиция? О, это вина милиции! Явная вина!

— Хорошо. Но не кажется ли тебе, что главной причиной явилось изменение команд?. Почему ты дал команду передним бежать назад? На репетиции этого не было.

— Стоп! Да, да! Это же главное. Этого ничем не объяснишь. Я и сам не помню, почему я вдруг приказал им бежать назад. Все! Пас! Берите меня, я ваш. Хотя, позвольте, какие команды? Кто слышал их? У меня же сломался мегафон! Никто не мог слышать моей команды. Никто! И была ли команда-то, может быть, команды… Какой вздор! Все было! И команда была. И мегафон жарил на всю железку. Вот, Сашундра, и подвел меня запрётный-то плод… Щечкинская жажда крамолы, кисленького… А что уж там кисленького? Ничего. Безответственность, говоришь?..

— Послушай, мне надоел твой скулеж. Я, может быть, сам все это. Взял да и утонул. Сам. В блаженстве, как говорит Щечкин.

— Брось! Это правда, Саша?

— Что, хороша версийка, что сам-то? А я вот не скажу. Тайну на дно унес, в песок. К рыбке-одноглазке… М-да, хорошо, однако, ты печешь за нас монологи. Ловко. Мастер прямой речи, Софронов.

— Наверное, свернут экспедицию, — ноет кто-то.

Опять Сашка:

— Вот еще! Несчастный случай. Погиб массовщик. Не главный герой ведь. Переснимать ничего не надо. Все обойдется.

Голос Степаныча:

— Все упирается в изменение команд. Было изменение или не было? Комиссия должна установить.

— Кино все спишет…

А это кто? Какой-нибудь кассир, вроде Щечкина? Но почему он опять сидит во мне? Как пролез? Надо держать ухо востро. Сейчас в меня еще какие-нибудь домовые полезут.

Нет, раз Щечкин начал, его уже не остановишь. Ладно, черт с ним!

Щечкин:

— Был, например, такой случай. За подлинность его ручаюсь. Одному из прославленных режиссеров необходим был особой породы кактус для воспроизведения африканского ландшафта. И в Московском ботаническом саду, представьте, был найден именно такой кактус. Но у этого красавца кактуса оказался хозяин — старенький профессор. Привез он этот кактус в Москву еще до революции, причем, как говорят, из самой Африки. Старичок ухаживал за кактусом, холил его, лелеял. И так вместе дожили они до глубокой старости. И вот однажды на территории сада появились кинематографисты.

— Желаю именно этот кактус! — заявил режиссер.

А в те времена не то, что сейчас: слово режиссера — закон, золотая буква. Стали обхаживать профессора. А тот даже и слышать не хочет: не отдам, говорит, вся моя жизнь в этом кактусе. Но кого не уговаривало кино? Уговорило оно и профессора. А дело усложнялось тем, что кактус был необходим не в Москве, а в экспедиции. Погрузили в одну машину кактус, а в другую профессора: пусть, мол, едет себе сзади и наблюдает, чтобы иголочки у кактуса не погнулись. Довезли в целости и сохранности и кактус, и профессора. Стали готовиться к съемке. И вот в первую же съемку упал на кактус осветительный прибор, и от редкого кактуса осталась одна мокрая лужица. В переполохе позабыли о профессора, а когда хватились, то оказалось, что профессор мертв. Умер старичок от разрыва сердца. Да… Так что кино все спишет.

— А ну, пошли вон отсюда со своими балладами! — заорал я вдруг. — Я сам разберусь, сам!..

Аэродром провинциального городка. Кочки. Устаревшие «яки». Что-то есть трогательно-довоенное в этих захолустных аэродромах, что-то от наивного авиаэнтузиазма тридцатых годов, что-то от авиамоделизма…

На ветру в легком коротком платьице стоит девушка. У ног ее небольшой чемоданчик. Кажется, что ветер метнул в нее этим платьицем, обернул им ее упругое тело, но ненадолго… Изменив направление, он уже пытается отнять его у нее. Девушка понимает это и крепко держит руками платье.

Я узнал ее. Это Нина Косуля. «Русалка».

— Здравствуйте, Нина! Нам: не по пути?

— Не знаю. А вы куда?

— В Москву. Сворачиваем экспедицию.

— Да, я слышала…

— А вы куда?

— К тетке.

— В гости?

— Да… насовсем.

— А как это — в гости и насовсем?

— А так. Вы же знаете, как у нас… С тех пор, как я снялась у вас, на меня смотрят как на вавилонскую блудницу. Наверное, это лестно. Мне лично это мешает. Но я не виню их. Ведь город так беден событиями…

— Простите нас, Нина…

В самолете я уснул. Приснился гигантский кактус, вокруг которого Сатурнович с карликами водил хоровод. Неподалеку, прикованный к колоде, сидел старый профессор с лицом одного из отцовских друзей. «Вот такой ширины, вот такой ужины…» — пели карлики. Профессор то и дело хватался за сердце и вздрагивал. Потом карлики подбежали к кактусу и давай выщипывать из него иглы. Сатурнович отгонял расшалившихся карликов. Профессор плакал. Потом кто-то здоровый подошел к кактусу и молча ударил по нему тяжелым предметом, укрепленным на штативе. Должно быть, камерой. Из кактуса во все стороны брызнул зеленый сок. Брызги ударили мне в лицо.

Я проснулся. Рядом сосед откупоривал бутылку боржоми.

— Пардона просим, — извинился он, заметив, что я вытираю с лица брызги. — Водички не хотите?

— С удовольствием. Я долго спал?

— Да нет, еще лететь и лететь.

Странное это чувство, когда просыпаешься в воздухе. Никакого чувства времени… За окном облака, и черт его знает, где ты, в какую галактику заброшен. Нет земли под ногами, и стало быть, можно думать о себе что угодно, помещать себя в любой из миров. Но вот, постепенно приходя в себя, начинаешь привязывать себя к земле, к своему месту на ней, к людям… Итак, что же происходит? Во-первых, лечу в самолете. Допустим. Но куда? И тут выплывает страшное: хоронить Сашку. Где-то в подсознании запульсировало: если бы… с самолетом… какая-нибудь ерунда… Ничего, голуба, прилетишь и за все, за все заплатишь.

В Москве на аэродроме ко мне подходит женщина лет сорока пяти. Глаза ее влажны. Я никогда не думал, что у Сашки такая молодая мать. Я представлял себе сгорбленную, убитую горем старушку, но передо мной стояла еще молодая женщина.

— Как это произошло? — спросила она.

Я не ответил. Я еще не верил, что передо мной была его мать.

— Я его мать, — сказала она, видимо поняв мое недоверие.

Я молчал.

— Я его мать! — почти закричала она и, схватив меня за плечи, зарыдала.

Я мог утешить старушку, но как утешить молодую женщину, потерявшую сына, моего ровесника? Мне казалось, что это какой-то бредовый сон, в котором матери молоды, а сыновья стары.