Лев Ющенко - Дом над рекой

След нырнул в едва заметную впадину под колючей проволокой, и Глебов приметил, что место выбрано толково и ловко. Но когда сам полз этой ложбинкой, то сбился со следа и запутался в ржавой сети. А на вышке зажегся прожектор, свет скользнул по баракам и лег на ограду. На снегу паутиной раскинулись тени железных колючек, висевших над головой. Свет плыл неслышно, неотвратимо, как смерть.

Не выдержав, готовый на все, Глебов уже приподнялся и вот тогда вдруг увидел то скуласто-худое лицо и очень светлые, острые, злые глаза. Человек в рваной шинели, прижатый к земле колючими иглами, лежал пластом, будто распятый. Уже присыпанный снегом, человек показался бы неживым, если бы его глаза не блеснули угрозой, когда он, шевельнув только губами, выдавил с силой:

— Лежи!

И Глебов опять затаился, застыл, до боли сжал веки, укрываясь от бело-голубого огня. Потом свет угас, и навалилась густая, белесая тьма. Только на вышке, остывая, вишнево тлели угли прожектора.

— Давай сюда, — шепнул человек.

Глебов полз за ним, ощущая, как безошибочно беглец использует малейшую щель или рытвину, забитую снегом. Видно, он давно рассчитал и запомнил свой путь сквозь эту ржавую сеть. И за колючей оградой не бросился сразу в открытое поле, а свернул к вышке, где стоял часовой, — и это тоже был точный расчет: еще несколько метров, и оба оказались в глубоком старом окопе и, пригибаясь, бежали от вышки в сторону леса.

Когда они были уже в лесу, снова вспыхнул прожектор. Зарево обрисовало голые сучья. И Глебов близко увидел скуласто-худое лицо, мокрое от пота и снега. Тяжело дыша, человек обтер лицо рукавом. Оказалось, он молод, почти ровесник. Глебов вспомнил: в бараке этот парень ходил с палкой, хромой, угрюмый и молчаливый. Теперь же не прятал глаза, а смотрел зорко и цепко:

— Ты кто?

— Человек…

— Сам вижу! — Глаза стали острыми: мол, а что ты за человек? — Ты дурочку не ломай. Командир?

— Ну хотя бы и так, — ответил Глебов еще настороженно. — Тебе что?

— А чего ты за мной увязался! — сказал тот; но поморщился, будто от боли, злость в его светлых глазах угасла, лицо стало больным и усталым. — Со мной далеко не уйдешь. Топал бы дальше один. Ты направо, я налево.

— Может, мне прямо, — Глебов взглянул на восток, где сквозь голые сучья светлело серое небо.

— А может, и мне туда…

Зарево прожектора еще не угасло, и в голом, неприютном лесу плыли зыбкие тени.

— Где тебя взяли? — спросил парень.

— Под Наро-Фоминском.

— А меня под Ржевом. Вот… — Он откинул полу рваной шинели. На ноге смутно белела повязка.

Свет за лесом угас, и в нахлынувшей темени Глебов услышал:

— Так что ты думай: вместе нам или порознь.

А что было думать? Лес вокруг стоял черен и гол, и светились глаза человека.

— Ладно, все ясно. Ты кто? — спросил Глебов.

— Лейтенант.

— Пехота?

— Точно. А ты?

— Сапер.

— Не слышал, фронт далеко?

— Говорят, под Можайском.

— Тогда, сапер, сломай мне сук, да покрепче…

Хромая и опираясь на палку, лейтенант шел по лесу не ходко, не так, как хотелось бы Глебову. Правда, погони, кажется, не было: ни выстрелов, ни лая собак. Снег густел и заносил их следы.

Потом где-то близко, за лесом, послышался гудок паровоза. Лес поредел, и они вышли к железной дороге. Тускло блестели пустынные рельсы, которые на восток бежали до самой Москвы. Под откосом был хаос вздыбленных, обгоревших вагонов.

Но только стали взбираться по крутой насыпи, как снова раздался паровозный гудок и показались огни. Пришлось затаиться под сгоревшим вагоном. Сквозь его ребра мутно светило рассветное небо. Из обломков торчал ржавый ствол крупповской пушки; пахло горелым железом.

А на откосе стучали колеса. Поезд шел осторожно; в светлеющем небе проплывали силуэты округлых танковых башен. И лейтенант провожал их острым взглядом стрелка, выбирающего мишень.

— Вот бы, — сказал он, — и этих сюда, под откос. Заложить бы ящик тола да ахнуть. Верно, сапер?

Глебов ответить ему не успел. Из-за грохота поезда они не услышали шаги патруля, и внезапно во мгле показались фигуры в касках и с автоматами.

— Немцы!

Оба замерли в полутьме под вагоном. Что же выдало их? Вероятно, следы на свежем снегу.

— Хальт! Хальт!

Они еще глубже втиснулись под обломки вагона, но что-то задели: загремело железо. И сразу — деловито и коротко — простучал автомат. Пули звонко цокали по ребрам вагона, железный остов гудел, как орган. Сыпались пепел и снег.

Едва все затихло, Глебов близко и ясно увидел рогатую каску. Фашист заглядывал под вагон, и в его руке что-то темнело — пистолет или граната.

Но в глаза ударил не взрыв и не выстрел, а яркий свет фонаря, беспощадный, ослепляющий свет, от которого тоже никуда не уйти…

Отраженное в зеркале солнце скользнуло куда-то, исчезло, угасло. С ним угас и тот ослепляющий свет, и в зеркале Глебов снова увидел себя, загорелого, моложавого, свежего, в модной рубашке. Не было ни ржавых колючек, ни зарева в голом лесу, ни стука колес, ни звонкого цоканья пуль о железо, ни мысли о том, что это конец.

А был уют корабельной каюты, плеск волны за бортом, тугой ветерок и шелест шелковой занавески. Были красивые вещи, лежавшие там, где удобно ему, и была мысль о чем-то приятном, что его ожидает, — да, о той женщине с ласковыми глазами.

Вспомнив о ней, Глебов стал одеваться и, торопясь, застегнул новенькую рубашку, которую еще ни разу не надевал. Что ж, пришла и ее пора, сказал он себе. Одеваясь, он слушал, не стукнет ли в коридоре соседняя дверь, не выйдет ли женщина. В коридоре раздавались незнакомые голоса, кто-то протопал, бренча на гитаре.

Глебов сунул в карман сигареты, достал из тумбочки медный ключ, вышел, закрыл дверь ключом. Потом постучал в соседнюю дверь:

— Маша!

Никто не ответил. С досадой он понял, что Маша ушла из каюты и придется искать ее по всему теплоходу. Повернувшись, он быстро пошел коридором по ковровой дорожке. В матовом свете плафонов блестели двери кают. Проходя, он заглянул и в салон. Стеклянную стену закрывали желтые шторы, и стоял солнечный сумрак. На стене в темной раме висел чей-то портрет, но чей, Глебов не разобрал, да и не думал об этом. Мельком он оглянул весь салон — женщины не было. В мягких креслах сидели юнцы, длинноногие, в кедах и пестрых ковбойках, явно палубные пассажиры, которые случайно забрели на глянцевитый паркет. Негромко звучала гитара:

Из мягкого сумрака Глебов вышел на палубу, и его ослепил жаркий свет. Солнце пылало, в нем блекли краски неба и моря, а палуба так сияла белизной и надраенной медью, что ломило глаза.

У горизонта синел низкий берег. За ним смутно белело: не то облака, не то снежные горы.