Лев Ющенко - Дом над рекой

На палубе тесно и пестро стояли шезлонги, и все были заняты. Глебов шел, всюду видел разноцветье косынок, широкополые шляпы и смуглые плечи. Но Машу найти он не мог. Когда же увидел ее наконец, то не сразу узнал: она была в светлом платье, с ярким зонтом, в темных очках, легкая, свежая, чем-то уже иная, почти незнакомая. Она шла в толпе пассажиров, а толпа послушно тянулась за долговязой девицей с мегафоном на тощей груди.

«Теперь, — металлически гремел мегафон, — мы направляемся на верхнюю палубу».

Все еще злясь, что потеряно время, и вместе с тем радуясь, что нашел эту женщину, Глебов протиснулся к ней сквозь толпу и уверенно, как старый знакомый, взял ее под руку. Кожа у нее была свежей, прохладной, и он совсем повеселел.

— Вы где пропадали? — сказал он с шутливым укором.

— Пошла на экскурсию. Знаете, как интересно! — Она с удовольствием стала рассказывать о жарких недрах, где дышат корабельные дизели, о медной рынде, отбивающей склянки, о мостике, где днем и ночью бодрствует капитан. — А он, капитан, морской волк, — со смехом сказала она, — оказался лысым, скучным и толстеньким человечком.

Загремел мегафон: «Посмотрите налево! Обратите внимание на средства спасения».

— А вот и средства спасения, — засмеялась она. — Как интересно!

Глебов, как все, повернулся налево и увидел корабельные шлюпки, блиставшие краской. На шлюпках были крупные, четкие буквы с именем корабля…

Потом Глебов услышал:

— Что с вами?

Маша смотрела на него испытующе. Он ответил:

— Да так, ничего. Немного болит голова.

— От солнца?

— Наверное.

— Идемте в тень.

— А-а, все прошло.

Он не лгал: все прошло, все угасло, и он снова был в этом живом и солнечном мире.

Загремел мегафон: «Посмотрите направо! Обратите внимание на средства тушения».

— А вот и средства тушения. Как интересно! — подражая Маше, шутя сказал Глебов.

Он уже знал, что Маша тоже москвичка, работает в каком-то НИИ, любит театр и живет на Садовой. Он не знал, одинока она или замужем, обручального кольца на ее пальце не было. А впрочем, это не имело значения.

Смеясь и болтая, они вместе с толпой продвигались за долговязой девицей и ее мегафоном и оказались в салоне. Было душно, но шторы закрывали стеклянную стену, и солнце не слепило глаза.

Глебову этот салон был знаком, — в мягких креслах сидели все те же юнцы, и все так же негромко звучала гитара:

— А знаете, Маша, я уже был здесь.

— Да?

— Я искал вас.

— Как в песне?

Кто-то сердито сказал им:

— Тише, мешаете слушать.

В салоне все стихло, умолкла гитара, слышен был только голос девицы-экскурсовода:

— …Он совершил свой подвиг в годы войны…

Без мегафона голос ее был слаб и негромок, но ясно звучал в тишине.

— …И теперь его именем назван наш теплоход. — Она показала рукой на портрет в темной раме, что висел на стене.

Глебов посмотрел на портрет, и ему в полумраке увиделось нечто смутно знакомое. Он громко сказал:

— Не видно, темно!

Кто-то отдернул штору на стеклянной стене. Хлынуло солнце, и в раме Глебов увидел скуласто-худое лицо и очень светлые, яркие, голубые глаза…

Маша шепнула:

— Что с вами? Опять болит голова? Здесь душно, выйдем на воздух.

— Нет, нет! — Он жадно ловил каждое слово девицы.

— …После побега его отправили в штрафной лагерь. Тогда он совершил подкоп и однажды ночью снова бежал.

Внезапно Глебов опросил:

— Один?

— Да, один, — сказала девица.

«Нет!» — крикнул Глебов беззвучно.

— Нет, — шепнул он. — Все было не так.

— А как? — тихо спросила Маша.

— Не было ночи, не было никакого подкопа.

— А что было?

— Солнце, болото, аэродром. И большая собака.

— Откуда вы знаете?

«Мне-то не знать!» — ответил бы он. Но разве можно было рассказать ей о том, что случилось на бетонном поле аэродрома и почему там была большая собака…

И снова он вспомнил тот свет, ослепивший его в обломках вагона, и тот страх, и ту боль, и ту беззащитность, когда тебя, уже оглушенного, деловито и со знанием дела бьют кулаками, прикладами, плетью, когда тебя бьют в лицо сапогом, добротным, солдатским, увесистым сапогом с железной подковкой, и выбивают старательно если не жизнь, то хотя бы мысль о побеге, о воле. А потом ты откроешь глаза и увидишь бревенчатый, темный, в потеках, так знакомый тебе потолок лагерного барака и не сразу поверишь, что смерть прошла мимо и в тебе еще теплится жизнь. Да, ты жив, но ты снова в неволе, в бараке, за той же ржавой, колючей стеной.

Когда он очнулся, потолок в пятнах грязи и сырости висел над ним близко, как тяжелая крышка гроба. Глебов понял все, рванулся и застонал.

— Жив, сапер?

Хриплый шепот был очень знаком — голос того лейтенанта в рваной шинели:

— Ну, как ты?

— Пить…

Перед ним появилась консервная банка с водой. Холодная жесть прикоснулась к горячим, опухшим губам. Глебов пил долго, жадно, и ему стало легче.

Он лежал на верхних нарах на каком-то тряпье. Была уже ночь, барак спал. Тускло тлела запыленная лампочка. В полутьме он не сразу узнал лицо лейтенанта — так оно изменилось, стало темным от спекшейся крови. Только глаза были прежними, яркими и светились в тусклом мраке барака.

— Говорил я тебе, шел бы ты, парень, один, со мной далеко не уйдешь.

— Ладно… Не повезло нам.

— Еще повезет! — зло и весело сказал лейтенант. — Еще как повезет нам, сапер. Знаешь, какой я везучий!

И с такой силой он это сказал, что Глебов поверил: им еще будет удача!

За побег их отправили в штрафной лагерь — подальше от фронта, на польскую землю. В том лагере все было массивно и прочно, по-прусски, без малейшей щелочки для беглецов, — вышки, доты, многорядье колючей проволоки на железобетонных столбах. До России было так далеко, что и птице, казалось, не долететь.

Всю зиму, каждое утро, в мороз и метель, еще затемно пленных гнали из лагеря в каменоломню, и тогда далее вонючий барак и нары с лохмотьями вспоминались потерянным раем. А ночью все мысли и шепот были лишь об одном: о побеге.

Зима прошла, расцвел май. И вот день настал. Едва рассвело, штрафников повели в каменоломню. В облаке пыли истощенные призраки устало шаркали по каменистой дороге.

— Похоже, ветра не будет, — шепнул лейтенант.

Даже ветерок мог помешать их побегу.

— И нет облаков…

Даже облачко помешало бы им.

Над ними в безоблачном небе летел «мессершмитт». Он шел на посадку и пронесся над самой дорогой. Это было привычно: мало кто из колонны посмотрел ему вслед. За перелеском, где скрылся «мессер», виднелся аэродром. Там строили бетонную полосу, и для нее добывали камень в карьере. Туда и гнали их, штрафников; уже показался обрывистый холм и его развороченное, зияющее нутро с острыми, рваными глыбами.