Дмитрий Кудис - Рубежи

Откуда-то вынырнула санитарная машина, он вскочил в нее на ходу. Около разбитого самолета остановились еще две машины.

Астахов с санитарами судорожно разбрасывал куски разбитого самолета. Вот Сенников… Лицо его обезображено. Губы несколько раз приоткрылись, заглатывая воздух, он стонал, но на руках совсем притих.

Из-под обломков извлекли тело Петроченко. Узнать его было нельзя. Вместо головы — страшная окровавленная масса. Астахов почувствовал головокружение, слабость подступила к ногам. Он поспешно отошел в сторону, лег на траву, закрыл лицо руками — и перед ним, как живое, встало хмурое, пьяное лицо Сенникова с холодными прищуренными глазами.

Куракин шел темной стороной улицы. Напротив — ярко освещенная панель. Степан не выходил на свет: несколько шагов вперед, несколько назад. Никогда он не испытывал такого мучительного состояния. Петроченко, друг… Как же это? Сенников! Черт с ним! Вылетавшийся, прожженный коршун… Куракину и сейчас страшно. До этого мертвые лица он видел случайно, на улицах, при похоронах. Но здесь погибли люди, которых он знал, в гибели которых сам в какой-то степени виноват. А Астахов? Зачем ему, Куракину, нужно было так подло и его втянуть в это дело?.. Он на самом деле ничего не знает. А, дьявол с ним! Степан сам удивился, до какой степени он сейчас ненавидит своего бывшего товарища.

Даже невольно скрипнул зубами. Он дождется Родионову здесь. Она ходит по этой дороге. Дождется, а там видно будет. Куракин взглянул на часы. Немного подумав, он перебежал дорогу и скрылся в подъезде кафе. Через несколько минут он вышел оттуда и стал на прежнее место. Несколько шагов вперед, потом назад… «Кажется, многовато хватил. Голова кругом ходит». Куракин пристально вглядывался в прохожих, и, когда показалась Родионова, он подбежал к ней сзади и притронулся к рукаву.

— Ой, напугали! — проговорила Таня.

Степан не мог понять, рада она или нет. Скорее — нет.

— Я должен с тобой поговорить.

Таня освободила руку.

— Извините, товарищ инструктор! Для разговора с девушкой не обязательно напиваться, а потом я не понимаю, почему «ты».

Степан настойчиво взял ее под руку.

— Не обижайтесь. Мне надоела эта неопределенность. Вы же знаете, я давно люблю вас.

Таня вздрогнула и остановилась. Она посмотрела широко открытыми глазами на Куракина и испугалась: губы его вздрагивали, щеки побелели. Он крепко сжимал ее руку. Она вдруг вспомнила, как когда-то он с силой прижал ее к себе и жадно, до боли, поцеловал. Сейчас, похоже, это повторится. Она отступила на шаг, почувствовав вдруг злость. Разве давала она повод так разговаривать с ней?

— Вы очень любезны, — голос у нее был резкий, вздрагивающий, — но я-то люблю не вас!

Таня почти бегом перебежала на другую сторону.

— Значит, Астахов? — крикнул вдогонку Куракин.

Таня не обернулась.

Потом Степан долго бродил по улицам, плохо соображая, где он. Добравшись до квартиры, он лег с закрытыми глазами, боясь открыть их: обезображенное окровавленное лицо Петроченко вырисовывалось где-то в темной и грозной ночи.

На другой день после аварии в кабинет начальника аэроклуба инструкторы входили, стараясь разговаривать о чем угодно, только не о гибели товарищей. Но каждый думал об этом.

За столом начальник аэроклуба. Внешне он как будто спокоен. Но едва ли кто не знает, сколько душевной муки испытывает сейчас этот пожилой человек. Астахову горько было сознаваться в том, что именно чрезмерная доброта начальника аэроклуба позволила Сенникову показать во всю ширь свою необузданную натуру.

— Мы должны разобраться в причинах катастрофы, — открыл Кубарев совещание. — Это тяжелое событие для нашего клуба. Мы потеряли двух товарищей, разбили самолет. Как это произошло? В чем наша вина? О ней надо сказать прямо, честно, как подобает коммунистам. Мы разрешили фигурные полеты Сенникову и Петроченко на положенной высоте, но есть слухи, что, тренируясь, они снижались на запрещенную высоту. Знал ли кто-нибудь об этом?

Начальник испытующе посмотрел на присутствующих.

Николай обернулся к Вите и, когда увидел, что тот готов встать, придержал его за руку и встал сам. В глазах Виктора появилась тревога, он понял товарища и перевел взгляд на Куракина: тот сидел, низко опустив голову. Астахов, чувствуя, как стучит сердце, решительно ответил:

— Я знал! — Все обернулись к нему. Он сказал, что видел, летая с курсантом в зоне, самолет на бреющем полете в районе соседнего села, но не знал, кто летал.

Астахов понимал, что Виктор возмутится этой неправдой: ведь видел он, Виктор, а не Астахов, но это его не смущало. В конце концов он тоже знал об этом и как один из комсомольских руководителей обязан был довести дело до конца.

— Больше ничего?

— Ничего.

— Почему вы не сообщили об этом никому? — сухо спросил Кубарев.

— Я собирался это сделать, но не успел: это было три дня назад, кроме того, я не знал, кто летал на этом самолете.

— А вы знали, что Сенников и Петроченко решили повторить эти полеты в День авиации?

— Нет, не знал.

— Куракин, что вы скажете?

Куракин вздрогнул и не спеша встал. Лицо его было бледнее обычного, он заметно волновался и молча смотрел в сторону.

— Вы знали, Куракин? — повторил вопрос начальник.

— Знал.

— И Астахов знал?

— И он знал…

У Астахова перехватило дыхание. Кровь бросилась ему в лицо. Куракин глухим голосом продолжал:

— Я и Астахов были на вечере у начлета. Там Сенников говорил об этом.

Астахов не мог больше молчать.

— Неправда! Они пили за какую-то удачу в День авиации, но я не мог знать, о чем идет речь.

От волнения у него дрожали руки, и, чтобы не сказать что-нибудь лишнее, он замолчал.

— У меня нет оснований вам не верить. Разберемся. Я хочу, чтобы вы поняли, как нужно поступать в будущем.

Астахов долго не мог уснуть в эту ночь.

Он видел, как тяжело переживают курсанты ничем не оправданную гибель Сенникова и Петроченко. Не мог понять, зачем Куракину понадобилась эта грубая ложь. Но, чувствуя себя до какой-то степени виноватым, готов был простить ему это, тем более, что Куракин в последние дни стал неузнаваем: разговорчивость его сменилась угрюмым молчанием, взгляд стал беспокойным. Казалось, что какая-то неотвязная мысль не дает Степану покоя.

— Тебе здорово повезло, друг! Одесса, Украина, галушки, вареники, а там, смотришь, и горилка добрая…

— А сады какие, а небо, а воздух! Видал ли ты когда-нибудь, как высоченные тополя острой вершиной упираются в звездное небо? Не видал? Значит, увидишь еще. Там сама земля — цветущий рай. А какие просторы! За неделю не облетаешь.

— Э, хлопцы, везде Родина. Я думаю, и на Севере не пропадем. По мне, жить там, где за весь год ни разу снег не скрипнет под ногами, — лучше вообще не жить. Я не видел твоих тополей, но зато я видел лес, укрытый толстым слоем снега, и ощущал такую тишину тайги зимой, когда за километр можно услышать, как белка шишку грызет…