Дмитрий Кудис - Рубежи

— Не могу понять, каким образом в наше время существуют люди, равнодушные к окружающему, к природе, к человеческим судьбам, к их горестям и радостям?.. Мне трудно объяснить их внутренний мир.

— А ты подальше от них. Описывай жизнь живых людей, а не живых покойников. Вряд ли на фронте ты видел равнодушных.

— Но они существуют. Мы их порой не хотим замечать, но ведь они есть, есть как проклятие, как что-то противоестественное… Недавно я видел человека с протезом вместо ноги. Учился ходить. На улице зацепился за угол дома и еле удержался от того, чтобы не упасть. Он страдал, но не от физической боли. Он глядел на здоровых людей, которые проходили мимо, не останавливаясь, лишь бросая сочувственные взгляды; они готовы были прийти на помощь, но в этом не было нужды. Двое, проходя, засмеялись… Я не знаю причину их смеха, но любой смех в ту минуту был оскорбителен. И это представители молодежи. Эти даже на помощь не пришли бы…

— Такие выведутся со временем.

— Нет смысла ждать. Их надо выводить. Помнишь? «Не бойся врага. В худшем случае он может тебя убить. Бойся равнодушных. Они не убивают, не предают, но своим молчаливым согласием способствуют, чтобы в мире было и убийство и предательство».

— Я думаю, ты преувеличиваешь, дорогой. Даже если человек дурно воспитан, его воспитает сама действительность.

— А пока будет длиться это воспитание, они будут портить жизнь!

— Скажи, Дима, тебе всегда хорошо со мной?

Таня внезапно переменила разговор, заглядывая ему в глаза. Фомин, казалось, не удивился вопросу.

— Всегда.

— Мне тоже. Я решила больше с тобой не расставаться ни на один день.

Тане в эту минуту казалось, что он слышит тревожный стук ее сердца.

— Я знаю. Решила давно, но зачем молчала? Мне, на самом деле, трудно без тебя. Напрасно ты скрывала свои визиты к Василию Зиновьевичу. Знаешь, Танюша, когда у человека что-то не так там, внутри, когда он, скажем прямо, неизлечимо болен, он делается настороженным, мнительным, до предела любопытным. Трудно что-либо скрыть от него. Я же отлично тебя знаю и мысли твои тоже. Но я сдаваться не собираюсь. Меня так просто не опрокинешь на спину. Дважды судьба пыталась это сделать и дважды терпела поражение.

Какая сила вывела ее из равновесия, она не могла бы этого сказать! Еле сдерживая слезы, Таня уткнулась лицом в его плечо… Потом прошло, и она вдруг обрела уверенность, что он будет жить, жить долго. Как она могла бросать его одного на недели? Его жизнь — это ее жизнь. Она будет делать все, чтобы он был здоров.

— Жаль, у нас нет детей…

Таня зажала ему рот рукой, с обидой глянула на него.

— Обещай никогда не говорить об этом. Мне нужен ты, и только ты…

Тревожное чувство исчезло. Они наслаждались покоем. Потом Фомин из ящика стола достал конверт.

— Ты Михеева помнишь?

— Федю? Конечно. Он работает испытателем. Почему ты его вспомнил?

— Письмо от него. Почитай.

В памяти возникло доброе, крупное лицо Федора. Он и Астахов спасли ее мужа там, на фронте, его бывшие ученики, друзья. Таня читала письмо и вспоминала годы юности…

«…По-прежнему летаю… испытываю новое, что дает наука. Люблю свой труд и радуюсь. Как сильно шагнула авиация вперед! Уверен, что скоро будет проложена дорога к планетам. Бывают и горькие дни. Недавно хоронили товарища. Он был вдов. Жена умерла в последний год войны. Остались двое пацанов. Хорошие ребята! Теперь это мои сыновья. Если бы вы знали, как я привязан к ним! Не знаю, что такое собственные дети, но они не могли бы быть для меня дороже вот этих маленьких «сирот». Я поставил слово «сирот» в кавычки, не люблю его. Я бы выкинул его из русского языка к чертовой бабушке (извините за выражение). Унижающее, отвратительное слово! У моих ребят нет матери. Говорят — надо жениться. Не могу. У меня много друзей среди мужчин, а вот женщины нет. В любовь молодой не верю, да и вряд ли она сможет быть матерью м о и х детей, а женщина примерно моего возраста еще не пересекала моего пути, иначе я ее перехватил бы. Не считайте меня нравственным уродом. Уж так получается.

Великий привет Тане! Помню ее задиристой, гордой и страшно независимой. Не имею представлений, как вы живете! Нужно ли писать о своем желании видеть вас? У меня нет никого на этом свете, кроме моих пацанов. На днях в отпуск. Предлагают санаторий, но не с моим характером ехать туда. Не нахожу никакого удовольствия валяться на пляже и греть живот, а вот посетить старый город, где вырос, где учился, — с удовольствием! Вы чувствуете, к чему я клоню? Ну и нахал! Я даже не спрашиваю, можно ли приехать к вам, а просто выезжаю. Забираю хлопцев, и — айда! К вам!

Чтобы скрыть волнение, Таня еще раз перечитала письмо. Она помнит Федора так же хорошо, как и Витю Корнеева, как Астахова. Друзья юности… Федор на заводе, Виктор погиб, Астахов где-то за полярным кругом, в Арктике. Дала ли ему эта дикая пустыня успокоение!? Друзья юности! Очевидно, их никогда не забудешь. Разве можно забыть, как начиналась жизнь, забыть пору больших и сложных переживаний, пору первой любви…

Таня мельком взглянула на Дмитрия. Он умеет молчать, когда нужно молчать. Только брови насуплены… В такие минуты он чуть-чуть в стороне. Она рядом, но что-то уходит на минуту, не больше, затем возвращается с обостренным чувством.

— Это же чудесно! Ты ведь тоже хочешь его видеть?

— Очень. Я буду ждать его приезда, как праздника.

Вечером, когда пришли Шамин и Шаталов с женами, Таня часто возвращалась мысленно к Федору и радовалась близкой встрече. Мужчинам она приготовила коньяк, закуску, а женщин увела в соседнюю комнату, где пили чай. Таня чувствовала себя спокойно, когда была рядом с этими людьми. Тревога растворялась где-то в сознании, и крепла уверенность, что все будет хорошо, и Дмитрий поправится, и впереди у них много лет здоровой жизни, много встреч с друзьями, много радости.

Разошлись часам к одиннадцати. После ухода друзей Фомин сел на кушетку и опустил голову на руки. Таня заметила, как изменился цвет его лица: побелели губы, на бледных щеках резко обозначились красные прожилки. Глаза усталые, грустные и тревожные. Таня опустилась перед ним на колени, взяла его руки в свои.

— Тебе плохо? Может быть, вызвать Василия Зиновьевича?

— Не надо. Обойдется. Утром завтра…

Он говорил нерешительно, словно выжимая из себя слова. Достал нитроглицерин. Таня продолжала наблюдать за ним и, когда он улыбнулся, успокоилась тоже.

— Ничего, Танюша. Немного опять… Чудесное средство…

— Скорее в постель. Ты устал!

Ночью Таня вызвала скорую помощь и Василия Зиновьевича: Фомин потерял сознание.

…Неделя. Таня перестала замечать, как день уходит в ночь. Окружающее не имело для нее никакого смысла. Она жила как бы вне времени и пространства, не думая, когда нужно спать, когда есть. Иногда проскальзывала мысль, что счастье, о котором она мечтала много лет, только коснулось ее и теперь уходит, уходит… Тогда она бежала к мужу. У нее была только одна дорога, дорога к комнате в госпитале, к их комнате. Сначала она не поняла, почему отдельная и почему ей разрешено быть там сутками. Перед тем, как допустить ее к Фомину, Василий Зиновьевич напомнил ей: «Он не должен видеть вас расстроенной… Я сказал то, что должен сказать жене…» И эти слова были как укол в сердце. Она тогда почти крикнула: «Дайте ему жизнь!..» Ей казалось, еще немного — и она не выдержит, но в палату к Фомину входила всегда внешне спокойная и только потом, дома, забившись в угол, без слез стонала. Сегодня утром он что-то писал и, когда она вошла, торопливо спрятал лист под подушку. Худое с синеватым оттенком лицо, плотно сжатые губы, вымученная улыбка и слабый голос: