Дмитрий Кудис - Рубежи

— Не видел?

— Нет. Техник передал, что самолет был без летчика, когда он буксировал его на стоянку.

Освещая путь карманным фонарем, они шли по рулежной дорожке. В ста метрах от последнего зачехленного уже самолета, на снежной насыпи, сидели Пакевин и Степан.

— Полетам конец. Поехали домой!

Пакевин говорил Степану:

— Отдыхай. Завтра побеседуем. Подумай над тем, что я говорил. Не скрывай ничего от летчиков. Они должны знать, чтобы не повторилось с другими. — Пакевин слегка похлопал по плечу Степана. Даже сквозь темень проглядывала бледность на лице Ягодникова.

— Что-то нехорошо мне…

— Может быть, врача?

— Нет. Спать хочу.

По пути домой Степан молчал, и друзья ни о чем его не спрашивали, понимая, что, пока он сам не заговорит, от него сейчас ничего не добьешься.

Когда ложились спать, Степан проговорил как бы про себя:

— Может ли быть живое бесчувственным? Жаль, что мне от этой чувствительности никогда не было так противно, так отвратительно, как сейчас, сегодня…

Астахов с Крутовым удивленно переглянулись:

— Что с тобой? Может быть, ты расскажешь?

Степан долго молчал, потом криво улыбнулся.

— Говорят, умные живут за счет дураков, а за чей счет живут дураки?

Неуместными показались эти шутки Астахову и Крутову. О чем он думает сейчас? Чем живет в эти трудные для него минуты?

— И долго ты будешь искать ответ на свой вопрос? Не валяй дурака. В чем дело, Степан?

— Я думаю, за чей счет я жил сегодня.

За закрытым снегом окном слабо взвизгивал ветер. Крутов включил приемник ручной настройки, «походил» по коротким волнам. Чайковский… Осенняя песня. Степан сначала слушал внимательно, потом заулыбался. Друзья наблюдали за ним. В его улыбке было что-то непонятное, тоскливое, и вдруг он уткнулся лицом в подушку, прикрыв голову руками…

— Трудно тебе, Степан, верим, но бывает хуже. Вспомни войну…

«Нет, ты не дурак, Степан, — подумал Астахов. — Просто вылетался… Устал. Пора!..»

На партийном собрании выступал представитель политического отдела полковник Коротков. Астахову приходилось слушать его выступления и раньше.

Ему нравились точные, продуманные и подчас вдохновенно звучащие речи полковника, но чаще он думал при этом: слишком многословно и грубовато. Пожилой, но подвижный, маленького роста, с круглым лицом и гневными глазами, взгляд которых почему-то всегда скользил мимо людей. Говорил он, не торопясь, отчеканивая каждое слово.

— Безаварийная летная работа — дело государственной важности, и если бы все поняли и глубоко прочувствовали это, были бы исключены не только подобные происшествия, но и всякие предпосылки к ним. Есть необходимость разобраться в последнем случае с Ягодниковым. Коммунист, летчик, заметьте, старый летчик, руководитель и вдруг оказался на много ступеней ниже самого отсталого рядового летчика. Думал ли он, когда шел на полеты, сколько сил и средств ушло на создание самолета, как дорог нам аппарат, созданный руками рабочего человека! До какой степени нужно докатиться в своей недисциплинированности, и мы не видели, не хотели видеть этого превращения. Это халатность, граничащая с преступлением, товарищи коммунисты! Иначе мы не можем расценивать подобные действия.

Астахов внимательно слушал, испытывая досаду: О том, что Ягодников мог погибнуть, об этом не было в речи полковника ни слова. Почему преступление? И откуда эта холодная категоричность оценок? Нужно знать не только обстоятельства, но и человека, прежде всего человека. Ягодников после происшествия рассказал все, ничего не утаивая от летчиков, ничего не скрывая: вся жизнь в авиации, прекрасные аттестации, после войны добровольно уехал на Крайний Север с постоянным желанием летать. Около трех тысяч часов на истребителях… Вылетался, заболел, но понять этого вовремя не хотел, не мог. Он ругал себя, но это было не самобичевание. Он рассказывал людям, которым предстоит летать еще много лет, рассказывал правду о себе, не скрывая, что говорить ему об этом страшно тяжело, — это было заметно по его лицу. Астахов пытался согласиться с Коротковым: то, что случилось с Ягодниковым, оправдывать нельзя. Не уверен в полете — не садись в кабину, научись бороться прежде всего с собой, подчини все разуму… И все же, думал Николай, человек с его сложной психологией остается человеком. Авиация для Ягодникова дело всей его жизни, и мог ли он просто, закономерно, как говорит Коротков, бросить то, что стало для него необходимостью? Можно согласиться, что да, может и должен, но не так это просто. Астахов сочувствовал Степану и в то же время не оправдывал его действий.

— Нет, товарищи, мы не можем проходить мимо таких безобразий, — бросал в зал последние слова полковник Коротков. — Поймите это! — Коротков сел, внимательно вглядываясь в лица сидящих в зале.

В зале тишина, но чувствовалось, что она продлится недолго. К трибуне, не торопясь, вышел Ботов и стал рядом с ней, весь на виду. Прежде чем говорить, он немного помедлил, как бы раздумывая.

— Конечно, проходить мимо безобразий нельзя. Мы и не проходим мимо, товарищ полковник, — он не оборачивался в сторону сидящего в президиуме полковника, обращаясь прямо в зал. — Партийное собрание проводится по нашей инициативе, хотя сначала было предложено разобрать этот вопрос на заседании партбюро. Мы подумали: лучше уж сразу на собрании. Как-то полнее, знаете… И не о наказании нужно говорить прежде всего, тем более, на мой взгляд, сейчас наказывать некого. Это предупредительное собрание, так сказать с целью профилактики. У нас почти все летчики коммунисты, вот мы и будем говорить откровенно обо всех наших делах и о Ягодникове, разумеется… Не только аварии, но и всякая мысль о них должны исчезнуть из нашего быта, из нашей жизни. Надо найти способы решить эту задачу. — Ботов говорил, все более воодушевляясь. Он не волновался, не повышал тона, и слова его были ближе, понятней. — Кто действительно достоин наказания, так это летчик Орлов. В дисциплинарном порядке он наказан, и это послужит уроком и для него и для других. Сейчас в центре внимания Ягодников, наш старый боевой товарищ. Позволю себе напомнить вам: одни ломают самолеты по недисциплинированности, как Орлов, другие по недоученности или от излишней самоуверенности, без оценки обстановки; еще бывают несчастья от резких изменений погоды, отказа техники, приборов… К какой категории отнести случай с Ягодниковым? Полковник Коротков говорит — недисциплинированность. Позвольте вам возразить. Ягодников за двадцать лет в авиации не имеет взысканий, он кавалер четырех орденов. Обвинять его в недисциплинированности мы не можем. Сказать, что Ягодников недоучка в авиации, что он не владеет техникой пилотирования в облаках тоже нельзя. Он превосходно обучил около сотни летчиков. Причина случившегося с Ягодниковым в другом, и вопрос о нем пусть решают врачи. Но я обвиняю Ягодникова в пренебрежении к священной для каждого летчика заповеди: не лети, если не уверен в себе. Он не хотел верить в то, что летать ему больше нельзя. Я обвиняю его не в том, что он мог разбить самолет, а в том, что мог погибнуть сам, и это была бы неоправданная жертва. Мы, не зная его состояния в полете, копались бы в обломках истребителя в поисках причин аварии, может быть, обвинили бы наших техников в плохой подготовке к полетам. Он виноват в том, что не проявил достаточной воли и здравого смысла в тот день. — Ботов на минуту умолк, пригладил седеющие волосы и продолжал: