Камал Абуков - Балъюртовские летописцы

Казбек вышел далеко за городской пляж, к безлюдным скалам, выбрал ту из них, что была ближе всего к воде, нашел на ней удобное местечко, уселся, снял туфли, носки, засучил брюки — снять их не решился, потому что был в «семейных» сатиновых трусах, а не в плавках. Сколько раз говорил он жене Яхе, что такие трусы носят теперь одни пенсионеры, — не слушает, у нее свои аульские представления, хоть и не первый год живет она в городе.

Стояла мертвая зыбь, и море застыло до самого горизонта, словно зеркало, и было хорошо видно, как отражаются в глубине прибрежных вод проплывающие по небу кучевые облака — собиралась гроза — недаром в воздухе так томительно пахло цветами акации и было так отчаянно душно даже для этого южного города.

У моря всегда хочется думать и вспоминать. И Казбек вспоминал…

Вспоминал, как пятнадцатилетним подростком приехал в Балъюрт, разыскал редакцию районной газеты «Коммунист», в которую вот уже год он посылал одну за другой свои заметки и откуда ему упорно не отвечали. Вспоминал, как долго-долго стоял у высоких дверей, обитых когда-то черным, а тогда уже облезлым дерматином. Как, наконец, открыл эти двери, словно ворота неведомого царства, и увидел в большой комнате за большим двухтумбовым столом склонившегося над бумагами человечка — маленького, будто игрушечного. Сначала Казбек, подумал, что это сидит его ровесник, а когда разглядел желтое морщинистое лицо, понял, что ошибся. На фоне давно не беленной стены над головой его мерно раскачивался маятник огромных часов. Сидевший за столом не обратил на Казбека ровно никакого внимания, продолжал перебирать бумаги и бормотать что-то непонятное, то ли какую-то песенку, то ли детскую считалочку. Из окна широкой полосой падал желтоватый предзакатный свет, он освещал лишь половину комнаты и половину головы человечка, и его огромное ухо показалось Казбеку похожим на поношенный детский чувяк, приставленный к стенке для просушки. Казбек кашлянул раз… другой… третий… — никакого внимания. Тогда он осмелился и подошел вплотную к столу. Человек как ни в чем не бывало продолжал перебирать бумаги. Тогда Казбек постучал по столу так, как стучат в дверь, и робко спросил:

— Можно?

— А-а, ты уже пришел, — подняв голову, сказал ему человек таким тоном, будто только и делал, что дожидался Казбека. Видно, он с кем-то его перепутал.

— Я из Балъюрта, я Алимов, — сказал Казбек.

— А-а, селькор-юнкор! Молодец, много пишешь, — оживился человек и, неожиданно встав и оказавшись не таким уж маленьким, протянул Казбеку худую руку. — Хункерхан Хасаев.

«Сам Хункерхан Хасаев — вот это да, вот это удача!» Казбек не верил своим глазам. Имя Хункерхана Хасаева не сходило со страниц двухполосной районной газеты «Коммунист», песни его передавались по республиканскому радио, ходили слухи, что он даже издал книгу стихов. И вдруг это божество приподнялось со своего государственно важного места и пожало руку ему, Казбеку! Он почувствовал себя незаслуженно приобщенным к чужой славе.

— Мне нравится, как ты пишешь, — сказал Хункерхан садясь. — Но ты пишешь не совсем то, что нам нужно. Нам надо, чтобы факты были хорошие. За остальным дело не станет. Пишешь о колхозе — найди там то, чего нет у других, показательное! Понял?

Не в силах говорить, Казбек кивнул головой. И тут он увидел еще одну дверь и на ней табличку с надписью «Редактор». Он даже попятился, настолько все это показалось ему нереальным — вот тут, рядом, буквально рукой подать, сидит редактор газеты, который еще важнее самого Хункерхана Хасаева. В это было трудно поверить…

А дней через десять после посещения редакции в одном номере газеты вышли в свет сразу две заметки Казбека. О, это был триумф! Это была такая радость, которую невозможно и описать, единственное слово, которое, пожалуй, хоть как-то подходит к ее определению, это слово — крылатая. Крылатая радость! Все, что было потом в жизни Казбека: и статьи в толстых журналах, и выступления по республиканскому радио, и университетский диплом — все это тоже, конечно, радовало его, но не взметнуло в небеса так, как те две заметки, которые стали вдруг словно два крыла за его спиной, и он взлетел над землей, над своим аулом, над своим домом, над школой и долго парил в облаках. Не помнил, куда ходил, кому показывал газету… Помнил только, что школьный звонок, призывавший его в класс, показался далеким-далеким, раздражающим слух треньканьем.

Домой он вернулся тогда поздно вечером и не вошел, а на радостях буквально ворвался в комнату, распахнув сразу обе половинки двери. Распахнул, поднял над головой газету и вдруг наткнулся на уничтожающий взгляд отца. Отец долго смотрел на него, смотрел не мигая, словно видел его перед собой первый раз в жизни, потом быстро поднялся с тахты, схватил таганок (палку, которой запирают внешние двери) и с криком: «Ах ты врун!» — погнался за сыном. Казбек знал по опыту, что с отцом шутки плохи, и, даже еще не сообразив, в чем дело, кинулся наутек. Ночевал он у друга на сеновале, благо погода стояла уже теплая. С газетой не расставался ни на минуту, смотрел на свою фамилию при свете луны, еще и еще раз перечитывал заметки. В одной из них говорилось о том, что в колхозе «Красный партизан» организованно и быстрыми темпами идет сев, в другой — что на фермах того же колхоза перешли на двухразовую дойку коров. И то и другое было заведомой ложью: сев еще не начинали, Казбек сам слышал, как его отец, член правления колхоза, жаловался матери, что семян нет и они вымаливают их у соседей. Что же касается коров, то они за зиму отощали до такой степени, что их с трудом поднимали за хвосты и ни о каком двухразовом доении, конечно, не могло быть и речи.

«Плохо, что я так заврался, — думал Казбек засыпая. — Отец наверняка побьет. Но это еще ничего. Вдруг кто-нибудь из завистников сообщит в редакцию, что все выдумано, — что будет тогда?!» Вообще-то, еще приступая к этим заметкам и отослав их, Казбек смутно чувствовал, на что он идет, но ведь Хункерхан ясно сказал, что им нужны «хорошие факты», такие, каких нет в других колхозах. «Ничего, — тешил себя Казбек, — главное, что напечатали!..»

Да, ему нужно было вырваться, и он вырвался. Отец все-таки дал здоровенную затрещину, а больше ничего не было. К удивлению Казбека, никакого позора для него из этой акции не вышло. То ли никто не читал эту газету, то ли односельчане приняли его заметки за «газет хабар» — газетную болтовню.

А еще через несколько дней Казбек вдруг получил из редакции письмо обескураживающего содержания: «Для выплаты вам гонорара просим сообщить точный почтовый адрес, фамилию, имя, отчество». Вначале он подумал, что это повестка из военкомата, но потом сообразил, что вроде бы еще рано, возраст его еще не вышел. Слово «гонорар» было таинственным и настораживающим. Самое страшное — его значение не смог объяснить даже учитель русского языка и литературы, но он уверил Казбека, что письмо из редакции — это точно. Мучимый сомнениями, нахватав кучу двоек, Казбек все же решил выяснить, в чем дело, и собирался поехать в редакцию. Но в это время в их аул приехал погостить известный поэт из города и с ним его сын Курбан, ровесник Казбека. Они быстро подружились с Курбаном, Казбек очень старался ему понравиться, и это удалось. Как-то Казбек показал Курбану письмо из редакции. Курбан улыбнулся и сказал: