Камал Абуков - Еще дымит очаг…

В поднятом бокале вдруг вижу его отражение.

В грустных глазах матери читаю всегда я грусть по нему.

Комок в горле на всю жизнь и память: мальчишка белый-белый, с ярко-голубыми глазами, кусочком мичари и сыра в руках…

Самое лучшее время в моей жизни — те годы, когда я спал на тахте. Домовитый запах войлока, мягкая дедовская шуба, посапывание братьев, порой богатырский храп отца, полумрак коптилки, и… сны, сны…

Волшебные сны моего детства! Как часто я просыпался тогда от собственного смеха. Никогда не забуду я и то, как, сидя на тахте с букварем на коленях, я учился читать, соединяя буквы в слоги…

Сойти с тахты значило стать взрослым. С тех пор как я сошел с тахты, мне все реже и реже стали видеться призрачные сны.

Зимними вечерами нашей печке приходилось особенно тяжеловато: на нее наваливали мокрые, раскисшие в талом снегу чарыки, огромные отцовские валенки, над нею крест-накрест протягивали веревку и развешивали мокрые шерстяные носки, брюки, тряпье, выстиранные накануне матерью.

Глубоко, устало дышала наша старушка печка, множество запахов вскоре сливалось в один терпкий запах горелой ткани.

Бывало, зимними вечерами соберутся у нас соседи на лакъыр, что значит на разговоры. И пойдут рассказывать были и небылицы. Так и сидишь разинув рот. На этих вечерах я впервые услышал легенды о суровом мужестве юношей, идущих ночью на кладбище, о домовых, испытывающих стойкость сильных, о свадьбах в те далекие времена, когда по ночам шайтаны присаживались к веселящейся компании, а потом приходилось их прогонять огнями или же выстрелами из берданок. После таких рассказов мы, дети, страшились выйти на улицу ночью.

Рассказы шли длинной, нескончаемой цепью, и на плите монотонно булькала чоюн казан: мать варила гостям тыкву или кукурузу с фасолью. И вся комната наполнялась таким приятным, земным, сладостным ароматом.

Долгие рассказы усыпляли нас. Часто случалось так, что после ухода гостей мать будила нас сонных и на руках переносила в постель.

Мать любила преподносить нам сюрпризы. Часто по утрам из тлеющих углей выталкивала она обгоревшую, покрытую золой тыкву. Это особый сорт тыкв — бал кабак — медовая тыква.

Огонь и печка — святыня. Но мужчины, по установившимся у нас обычаям, не должны иметь дела с печкой. В народных сказках самые трусливые, беспомощные герои сидят у печки, запустив ноги в золу.

Отец наш, добрый в душе человек, был строгим и последовательным блюстителем этих неписаных законов. Стоило нам, братьям, хотя бы на минуту прислониться к печке или присесть на материнский табурет и залюбоваться огнем, или, придя с холода, протянуть замерзшие руки к пламени, отец тут же сурово и властно говорил:

— Эй, ты, ку-кай [1] Кукай — трус. , уйди оттуда!

А при чужих он просто одним взглядом, сверлящим, пронизывающим насквозь, повелевал. И мы понимали его. Но когда не бывало дома отца, я садился на материнское место и целыми часами смотрел на огонь в горнило и думал. Самые светлые думы, самые крылатые мечты рождались у меня, когда я глядел на огонь.

Мать наша часто болела. Иногда утром она оставалась в постели. В такие дни печка не горела, и в доме становилось холодно, неуютно, темно. А душу охватывала тягостная, необъяснимая грусть.

Я еще тогда понимал, что печка — сердце дома, что по ней и следует определять пульс жизни домочадцев.

У нас, у кумыков, на вопрос: «Как живете?» — еще исстари отвечают: «Ничего, очаг дымит». Значит, остальное сообразуется.

И теперь, когда я приезжаю к себе в аул, еще издали, еще на повороте дороги с тревогой ищу крышу родной сакли. Смотрю, вьется ли из трубы дым, если да, значит, мама здорова, значит, все в порядке.

Воскресенье и четверг — приемные дни. В эти дни ко мне приходят братья, знакомые, приезжал однажды отец (от больной мамы они скрывают серьезность моего положения).

В один из четвергов приходили даже сослуживцы — лысенький, розовенький председатель месткома и его помощница — огромного роста и веса секретарша нашего министра.

Я у них новенький, всего месяц успел поработать, а они вон какие молодцы, какие чуткие люди!

Со слезами благодарности в голосе я сказал им об этом.

— Наш местком, — облизнув губы и радостно глядя кругленькими глазами мимо меня, — наш местком функционирует нормально, — гордо заявил председатель и, порывшись в необъятной хозяйственной сумке своей спутницы, преподнес мне кулек печенья и шоколадку «Алёнушка» от членов профсоюза.

Многие приходили ко мне, а ее все не было.

Где она сейчас?

Знает ли она обо мне?

Нет. Не знает. Ведь мы не знакомы.

А может быть, знакомы…

Лицо ее я представляю себе нечетко, оно словно размыто ярким солнечным светом. Я не раз замечал, что лица самых близких людей, тех, которых мы часто вызываем в своей памяти, наверное, оттого, что они примелькались, всегда словно подернуты туманом. Так и ее лицо я не мог представить все целиком, оно виделось мне частями: то яркие, наполненные светом черные глаза, то полуоткрытые губы и снежный ряд зубов, то высокий чистый лоб мадонны и светло-русые волосы, разметанные по плечам. Во сне я ее видел окутанной в цветной туман, скользящий, неуловимый.

Иногда я просыпался среди ночи с сладко замершим сердцем, мне чудилось: она пришла и коснулась моего лица нежной трепетной рукой. Но напрасно я лихорадочно обшаривал взглядом больничную палату. Нет, ее не было. Был храп «депутата», легко скользили по комнате лунные тени, мерцали никелированные спинки кроватей, вокруг была утомленная, пропитанная лекарственными запахами ночь, еще одна ночь на больничной койке.

Я оставался один на один со своими мыслями, со своей прошлой жизнью.

Легко, бездумно и суетливо жил я в последние годы.

Много приятелей у меня, но нет единственного друга, много у меня знакомых девушек, а одной-единственной, навеки желанной нет. Я вспоминаю моих девушек, и мне становится страшно от того, что никого из них мне не жаль, как потерю, никого из них не хотел бы я видеть сейчас у этой моей тяжелой постели. Наверное, так же страшно бывает верующему грешнику умирать без покаяния.

Вот так и лежу всю ночь, глядя в потолок, и думаю, думаю… Только начал работать — и вот тебе на! Работа, знакомства, недочитанная книга — все вдруг прервалось.

Помню, однажды вечером, в дождь, ехали мы с приятелем степной дорогой. Машина бежала резво и вдруг снесло ее в кювет, забуксовала. Вертятся колеса, летит грязь, дымит мотор от натуги, и никак мы не вырвемся. Возьмет машина метр и снова откатывается назад и снова пробегает тот путь, что уже был достигнут. Машина наша тогда все-таки вырвалась из кювета, залитого водой.