Камал Абуков - Еще дымит очаг…

С перепугу я начинал шептать все молитвы, которые знал. Я был не в силах смотреть по сторонам, я глядел только прямо перед собой, но все равно я прекрасно знал, как идут, как крадутся они между камней — высокие, в белых саванах… Я зажмуривался от страха и, рискуя врезаться лбом в какое-нибудь надгробие, бежал со всех ног вперед. Когда я открывал глаза, я видел, что уже совсем скоро кладбище кончится, я уже среди зарослей держидерева.

Сердце мое немножко успокаивалось, но страх не проходил, я продолжал шептать молитвы одну за другой, одну за другой…

Оставалось впереди всего две-три могилы, я оборачивался назад — высокие надгробия похожи на солдат, и все это войско бежит за мной, высокое, плоское, ледяное, ужасное войско…

Я прибавлял ходу, шаги мои, казалось, со звоном лопались в настороженном безмолвном и темном воздухе, земля звенела под босыми пятками… Так я и сам не знал, как приходил на мельницу…

Конечно, я расплескивал почти весь суп. Спасибо, отец не ругался.

Да, страшно было шагать вот так через кладбище, но еще страшнее, когда осенним пасмурным вечером мать даст фонарь на дорогу.

С первого взгляда может показаться, что с фонарем идти спокойнее, а теперь я вспоминаю, что с ним было даже еще страшнее. Фонарь давал только круг света, а там, за кругом, черный ад. Фонарь, покачиваясь, в руке и выхватывая из тьмы своим светом то одно, то другое надгробие, создавал такое впечатление, что покойники то и дело шныряли между плитами, белые, узкие, ловкие.

Но все-таки, как бы ни был велик страх перед кладбищем, у меня никогда не пропадало желание ходить на мельницу.

Ах, как я любил глядеть на быструю воду в деревянных желобах, на белый вихрь там, где вертятся лопасти, как я любил, когда в лицо мне попадали холодные брызги воды.

Любил стоять на арбе в прохладе большого тутового дерева и чутко прислушиваться ко всему, что происходит вокруг.

Любил я пасти за мельницей, на поляне, лошадей и бычков, что гуляли без дела в ожидании, пока хозяин смелет свое зерно и позовет их везти его домой.

Часто и с удовольствием взвешивался я на больших железных весах.

Но больше всего я любил слушать мельничную музыку. Шум воды, грохот жерновов, беспрестанный барабанный бой палочки-камархи, регулирующей приток зерна в жернова, — все, что создавало чудную музыку.

Когда заглянешь внутрь мельницы, войдешь в дверь, то поначалу ничего не разберешь: таким плотным туманом стоит в воздухе мучная пыль.

Крутятся, гудят, кряхтят старые жернова, медленно ссыпается в закромки желтоватая кукурузная мука, сыплется, сыплется, растет острый бугорок. Всунешь в этот бугорок руку и ворошишь ласковую теплую муку, сожмешь в руке и кладешь в рот комок с отпечатками пальцев. Так вкусна, так ароматна мука, что хочется есть и есть ее бесконечно.

Вот и мельник. И борода его, и усы, и войлочная шляпа белым-белы от мучном пыли, и брови белые, как у деда-мороза. Мельник пробует муку и, видимо, недовольный ее качеством, начинает настраивать, подкручивать свою мельницу, как музыкант настраивает кумуз.

Да, как кумуз. Мельница знает столько мелодий… Лежишь, бывало, на полных мешках, не думаешь ни о чем, и слушаешь мельницу, и чудится то дробь свадебного барабана, то протяжный крик гармонии, то нежные девичьи голоса…

Хорошо спать на мельнице. Ах, как славно убаюкивает она своей такой доброй и мягкой дрожью.

Покрытый мучной пылью вздрагивает высоко на гвозде, покачивается чуточку фонарь, жернова вертятся, мельница вся дрожит. Покачивается фонарь, и кажется, словно все качается потихоньку, как зыбка, качается старая мельница и напевает сама себе колыбельную.

Все видишь, все чувствуешь и засыпаешь вдруг, а потом вздрогнешь, оглядишься, где это я?

Ночь темная за дверью, жернова вертятся, зерна сыплются так же неторопливо, как мой отец перебирает четки, а там, в высоком деревянном конусе, что над жерновами, еще целый мешок кукурузы. Я ведь недавно заснул, можно дремать спокойно. Так и сидишь до утра в полусне-полуяви. (Отец порою оставлял меня на мельнице вместо себя.)

Как вкусны бывали кукурузные лепешки, что мы пекли на мангале! А халтама, которую мы варили! А густой кукурузный бульон! А как мы собирали терн и шиповник вокруг мельницы! А когда мельник останавливал мельницу, как, бывало, мы, задрав штаны, искали под мельницей рыбу!

Сельская мельница… Увижу ли еще я тебя когда-нибудь?!

На этой мельнице впервые пришло ко мне сомнение…

Однажды я лежал на арбе в прохладной тени тутового дерева и думал. Я думал о жизни, о кустах, которые меня окружали, о речке, о тутовом дереве, в тени которого я лежал, о том, как оно цветет ежегодно и увядает, о том, что люди рождаются в муках, а умирают бессмысленно, случайно…

Мысли мои прервал гул, я посмотрел на небо, там, на голубом своде, поблескивал медленно уплывающий самолет, а ниже стригли крыльями небо быстрые стрижи. Вдруг меня осенила мысль: «А может быть, его нет?» Но я тут же испугался своего сомнения: «Как бы было без бога, что бы с нами стало?»

Мельник позвал меня помочь ему, и я на час-другой забыл о своем дерзком сомнении, но потом оно вернулось ко мне и поселилось в душе моей, манящее и страшное, как шайтан.

«Наверное, его все-таки нет…» — думал я. «А если он все-таки есть? Он накажет меня, опустит камень на мою голову, натолкнет на беду!»

«Если он есть, то почему он, всемогущий повелитель душ и всех мыслей, разрешает мне сомневаться?»

Эта последняя мысль меня успокаивала.

«Аллах создал всех нас. Мы умрем, мир разрушится, наступит последний день мира, святые пойдут в рай, а грешники будут гореть… но до каких пор? Вечно? Но есть ли конец этой вечности? Допустим, что мир создается вновь, но ведь и этому новому миру придет конец? А до каких же пор все это будет продолжаться? Вечно?!»

Вот эта вечность, эта всеобщая неопределенность больше всего меня и пугала.

С того памятного мне навеки дня я долго носил в душе груз сомнения. Ни матери, ни отцу, ни учителям я не мог открыться. Дома, я знал, меня обругают за то, что усомнился в аллахе, а в школе засмеют за то, что я в него верил. Как будто они сами никогда не верили, эти мои учителя…

С того дня детское буйство мое пошло на убыль, я ушел в себя. Но с каждым днем все меньше и меньше я читал перед сном молитв, а когда присаживались к еде, стал забывать произносить обычное «бисмиллях». А когда меня укоряли в этом, я уверял мать и отца, что сказал «бисмиллях» про себя.

Так медленно-медленно уходил я от бога, а потом вдруг совсем освободился от мыслей во вселенском масштабе.

Ах, мельница, старая мельница, доведет ли бог еще услышать твою мирную музыку?

Когда я смотрю на «инженера», мне всегда становится лучше. Весь его облик вселяет в душу спокойствие и уверенность в будущем. В короткий срок он перенес три нелегких операции и уже очухался, уже по ночам тайно присаживается на кровати — хочется ему скорее выздороветь.