Геннадий Семенихин - Взлет против ветра

— Фрау Хильда! — закричал потрясенный Баталов. — Где он? Я сейчас же к нему поеду.

— О нет, — вздохнул по телефону далекий женский голос. — К товарищу Отто сейчас нельзя. Ему сделали очень тяжелую операцию. Он еще в плохой памяти. Врачи никого не допускают.

— Так я и знал, что этим окончится, — с горечью и досадой произнес генерал Баталов.

— Вот и вся история барона фон Корнова, — закончил свой рассказ Аркадий. — Теперь, Андрюша, ты должен понимать, почему отец никогда не расстанется с этими фотографиями.

— Да, понимаю. — Андрей Беломестнов так и сидел в кровати, обняв мускулистыми руками колени. На всем протяжении длинного рассказа он не изменил этого положения.

Люстра продолжала гореть под потолком, но свет ее начинал постепенно выцветать, потому что ночная мгла сильно поредела. В распахнутое окно врывался освежающий запах сирени, на немецкой земле уже пропели третьи петухи, и над островерхой крышей соседнего дома, покрытой широко распространенной здесь красной черепицей, небо откровенно зарозовело.

— Вот ведь черт, — зевнул Аркадий, — до рассвета с тобой просидели.

— А, ерунда, — отмахнулся досадливо Андрей. — Я вот о другом думаю. Какой геройский у тебя отец.

— Да. Герой Советского Союза, — вторично зевнул Баталов.

Андрей неожиданно взорвался:

— Ты в три ноль-ноль мыслишь категориями неандертальского человека. Задумайся о том, что такое Звезда Героя.

— Символ чести, доблести и отваги.

— Спасибо, растолковал, — вконец рассвирепел Беломестнов.

— Война — это работа. Тяжелая, кровавая, но работа. Звезду у нас дают за количественные показатели: налет, число сбитых в воздушных боях самолетов, количество разведок и штурмовок. Вот это и есть, по-моему, основной критерий героизма, — усмехнулся Аркадий.

Андрей, не соглашаясь, покачал головой.

— Опять не то говоришь. То есть формула твоя, конечно, правильная, но кавалер Золотой Звезды Героя — это одно, а «геройский» в моем понимании — другое. Есть подвиги, пронизанные романтикой, гордые, необычные. Если хочешь, так неповторимые. Они как новые страницы в книге о героизме. Слушаешь о них, и дух захватывает. История про фон Корнова мне теперь на всю жизнь в память врезалась.

Андрей соскочил на пол, принял привычную боксерскую стойку, разминая мышцы, сделал несколько прыжков вперед и назад, стал рубить воздух длинными и короткими ударами. Сбросив с себя усталость, остановился, опустив расслабленно руки вдоль туловища, но продолжал еще подпрыгивать.

— Аркашка… Что я подумал. А мы с тобой, ты или я, смогли бы быть такими, как твой отец?

— Иди ты, — в третий раз зевнул Аркадий, — перестань шуметь, иначе мы батьку разбудим. У старых летунов сон знаешь какой хрупкий!

Аркадий был близок к истине. Он ушел от отца два часа назад, но командующий до сих пор еще не сомкнул глаз. Сон не шел, как поезд, где-то задержавшийся в пути. Ты ждешь его и не знаешь, на сколько часов он опаздывает. Беспокойные ночные мысли сменяли одна другую. Липкая дрема склеила было глаза, потом рассеялась, он долго лежал на спине, упершись глазами в потолок с затейливыми лепными украшениями — улыбающиеся ангелочки, увитые виноградными лозами. Фарфоровый ночник-филин щурился на него электрическим желтым глазом. В последнее время он все чаще и чаще становился свидетелем бессонных ночей генерала. Вот и сейчас, лежа с открытыми глазами, Антон Федосеевич испытывал настоятельную потребность в отдыхе, но возбужденный мозг одну за другой воскрешал в памяти сцены минувшего дня, задавал вопросы и тотчас же требовал на них ответа. А тут еще остро напомнила о себе тщательно скрываемая от других

хворь. Никогда бы раньше ни одному мудрому врачу не смог бы он объяснить, что такое боль сердца. Оно было его безраздельной, только ему подчиненной собственностью, исправным, четко работающим механизмом, таким же совершенным, как реактивный двигатель или автопилот. Лишь после своих пятидесяти, попав на глубокое медицинское обследование в один из московских госпиталей, после испытаний в барокамере и на центрифуге, он признал себя побежденным и согласился с лаконичной формулировкой: «Годен к полетам на всех типах реактивных и поршневых самолетов, исключая сверхзвуковые». Ему, командовавшему теперь огромным tотрядом воздушных бойцов, до тонкостей знавшему технику, хватало и этого, чтобы не порывать связи с небом. Пусть не совсем идеальными были кардиограммы и рентгеновские снимки, но пульс не выходил из железной нормы и давление крови было таким, что, осматривая его, флагманский врач Группы полковник Боровский, высокий краснолицый здоровяк, с которым шли они по фронтовым дорогам, частенько говаривал: «Дорогой Антон Федосеевич, да вам с таким давлением еще и в космос можно вслед за Береговым».

— Так за чем же остановка, Стефан Владиславович? — прищуривался генерал. — Космос мне уже ни к чему. Дай хоть на «иксах» еще полетать.

Но Боровский весело улыбался и отрицательно качал головой:

— И на «иксах» вам ни к чему. Есть целая область в науке, усталостью материала зовется. Вы прожили весьма нелегкую жизнь и сил в нашем небушке оставили столько, что и сказать страшно. Утомляемость от перегрузок уже налицо. Так надо ли вам, герою войны, прославленному военачальнику, летать по нормам сорванцов, только-только получивших второй класс военного летчика, и ощущать невозможность превосходить нынешних, вами же обученных асов? Вы уже вступили в возраст полководца, Антон Федосеевич, вот и надо вам полководческими делами заниматься.

— Хитришь, потомок Домбровского, — притворно ворчал Баталов, внутренне соглашаясь с этим решением.

Он еще крепился. Но, после того как стукнул ему пятьдесят второй, сердце стало заметно сдавать. Ни один медицинский прибор не мог еще определить этого. Допустимым был пульс, допустимым давление крови. Но ведь он-то, Баталов, сам прекрасно знал, что сердце — уже не тот механизм, на который можно полагаться, как прежде. После утомительного рабочего дня острые боли возникали по ночам в висках и затылке. А в груди на месте ритмично постукивавшего, хотя и немолодого, но исправного сердца порой на несколько часов

поселялась тупая, свинцовая боль. Сердце делалось невероятно тяжелым. Казалось, в левую сторону груди кто-то положил тяжелый камень с острыми зазубринами, и он давит, давит, давит. И тогда приходили невеселые мысли. Обливаясь холодным потом, командующий спрашивал себя: а имеет ли он право сидеть теперь за штурвалом того же поршневого двухмоторного «Ил-12», зная, что когда-нибудь очередная спазма лишит его сознания, подвергать опасности жизни людей, находящихся на борту и свято верящих в непогрешимость старого воздушного волка, в его, баталовскую, технику пилотирования? «Как же так, Антон, — со злостью говорил он самому себе, — вот ты — командующий и готов всегда жестоко наказать любого рядового летчика, если, отправляясь в полет, тот утаит малейшее физическое недомогание. А сам? Ты же ведь теперь — живая предпосылка к летному происшествию, как говорят про неполноценного летчика. Или не так?»