Геннадий Семенихин - Взлет против ветра

Чтобы больше не ставить самолет под угрозу, он вызвал к себе штатного командира экипажа этой машины, которого обычно оставлял на земле, если садился за штурвал сам, и решительно объявил:

— Вот что, Череватенко. По штату не я, а ты командир самолета «Ил-12». Значит, с завтрашнего дня всегда будешь находиться на борту, куда бы я ни решил лететь.

Но сердцу не стало легче от этой предосторожности. Оно тяжелело, наливая свинцом грудь, болью отдавалось в спине и предплечье. По ночам, если он забывался в недолгом, не в меру чутком сне, грезились какие-то кошмары. Или сам Антон Федосеевич кого-нибудь душил, или за ним гнались какие-то злодеи и вот-вот должны были настигнуть и уничтожить. Он просыпался в холодном поту от собственного сдавленного крика, грустно думал: «Черт побери! Вот как начинается у тебя вторая половина века. Чего доброго, когда-нибудь так и умрешь во сне».

Сегодня была одна из трудных ночей. Сказалось пережитое за день. И жестокий спор с Москвой по поводу замены командира полка, и бурное совещание по летной дисциплине, на котором он не во всем поладил с генералом Пушкаревым, и приезд сына, и даже эти выпитые за долгим ужином три рюмки. Сердце билось медленно, тяжкими толчками, затрудняя дыхание. «Ну хватит, хватит, — уговаривал его командующий. — Ты же умное, незачем тебе шалить, отпусти». И оно вдруг послушалось, перестало мучить. Какой-то острый зубец остановился и на неопределенное время замер. Антон Федосеевич виноватыми глазами посмотрел на портрет девушки со светлой прядкой волос и грустно прошептал: — Сознаюсь, Анна… пожить еще хочется. Вот и Аркашку надо на ноги поставить.

Глаза с портрета смотрели на него с бесхитростным одобрением, и морщинки в углах рта казались очень ласковыми. Да она и на самом деле была очень ласковой, милая Анка, ставшая навсегда самым светлым в его жестковатой жизни: Это от нее перешла к Аркашке застенчивость и ласковость, та добрая мягкость в обращении, что покоряет всех окружающих.

Анна, Анка! Как же тяжко было без тебя все эти почти четверть века! Вот спросил вчера сын, были или нет у него другие женщины, но что мог об этом рассказать генерал? Не о той же взбалмошной эстрадной певице Светлане, с которой отдыхали десять лет назад на Черноморском побережье. Она умчалась куда-то на север петь три свои коронные фронтовые песенки: «Синий платочек», «Тихо дремлют левкои» и «Давай закурим». Умчалась, не требуя никаких обязательств… Или о серьезной, даже немного суровой Ирине Николаевне — последнем его увлечении. Он к ней очень сильно привязался. Но разделявшие их восемнадцать лет были не столь уж легко преодолимой преградой, они оба это прекрасно понимали. И когда с далекого севера прислала она из геологической экспедиции коротенькое письмо, прося простить за то, что теперь у нее в жизни появился другой любимый человек, Антон Федосеевич долго думал, а так ли это и не выдуман ли этот третий ею как повод, чтобы поставить решительную точку в их отношениях. Она была очень честной и волевой и, вероятно, предвидела, как им станет тяжко, когда Баталову пробьет пятьдесят, а ее настигнет лишь тридцать третий.

Баталов любил шутить:

— Иринушка, ну что такое брак между полувековым старцем и такой юной серной. Шутки ради ты предложишь мне стометровку на какой-нибудь поляне, а я на тридцатом метре от инфаркта богу душу отдам. Или в лучшем случае в печенках-селезенках заколет.

Если бы кто-нибудь захотел описать личную жизнь генерала Баталова, он бы начал ее с Анны и Анной закончил. И это было бы правильно. Анна появилась впервые на их аэродроме под Прохоровкой в сентябре сорок третьего, когда уже отгремела Орловско-Курская битва. Небо было ясное, спокойное, битая ге-ринговская авиация в нем почти не появлялась. Лишь изредка с вороватым гулом на большой высоте проплывали двухмоторные разведчики. Восемь девчонок, присланных на укомплектование их штурмового полка в качестве оружей-ниц, спокойно разгуливали по летному полю, подходили к запрятанным в кустарнике «илам». Эту, всю светлую, с выгоревшей прядкой волос, выбившейся из-под пилотки, Антон приметил сразу. Был он тогда уже майором, имел за плечами пятьдесят два боевых вылета, командовал эскадрильей. Нахально заглядывая в темнозеленые глаза, спросил:

— Как тебя зовут, Василиса Прекрасная?

— Если я Василиса Прекрасная, — значит, мое имя тебе известно и спрашивать нечего, тем более что мне другой добрый молодец нужен, — отбрила она.

Баталов смутился и, сбив пилотку на лоб, почесал затылок.

— А к живому майору полагалось бы все-таки обращаться на «вы», — напомнил он обидчиво.

Девушка расхохоталась и ослепила его ровными зубами, ямочками, вспыхнувшими и пропавшими на смуглых щеках. Простенькая гимнастерка ладно сидела на ней, схваченная по тонкой талии широким солдатским ремнем.

— А, по-моему, в уставе записано, что все военнослужащие обязаны обращаться друг к другу на «вы». Если вы обошлись со мной непочтительно, то и я ответила тем же. Долг платежом красен. Не так ли?

Баталов встретился с ее взглядом и вдруг сам рассмеялся, до того ее веселье было заразительным.

— Скажи хоть, откуда ты? Где родятся такие Василисы Прекрасные?

— Да уж так и быть. Скажу, только не покажу, — окая, пропела она звенящим голосом. — Вол-жан-ка я, товарищ майор. Вол-жан-ка. Из Саратова. Ясно?

— Ясно, ящерица, — засмеялся и Баталов.

Девчонка остолбенела.

— Ящерица? А почему ящерица? — обиженно переспросила она. — Меня так никто из парней еще не называл.

— Плохие, значит, парни у тебя были, — нахмурил брови Антон. — А ящерицей я тебя потому назвал, что глаза у тебя зеленые. Как малахитовые изумрудинки. Понимаешь? — И, не дав ей опомниться, весело продолжал: — Ко мне в экипаж хочешь?

Она посмотрела на его ордена, звеневшие на выгоревшей гимнастерке, и просто сказала:

— Хочу.

…Первый раз он поцеловал ее в эскадрильской каптерке, когда она набивала пулеметные ленты. Перепачканная оружейным маслом, вся покрасневшая, она не произнесла ни единого слова, и Баталову стало обидно оттого, что это произошло так просто. Она у него была первой. А он? «Наверное, двадцать первый», — зло подумал Антон и поспешил уйти, потому что к землянке веселой гурьбой подходили летчики.

В тот день во время штурмовки снаряд пробил над его головой фонарь кабины, и осколки поцарапали правое плечо и руку до локтя.

Ранение было пустячным, но вся гимнастерка пропиталась кровью. Об этом ранении Баталов ничего не передал на командный пункт, опасаясь, что его немедленно увезут в госпиталь. Поэтому, когда, морщась от боли, он спрыгнул с широкого крыла «ила» на землю, моторист и механик, увидев на одежде командира кровь, испуганно шарахнулись в сторону, готовые поднять переполох. И вдруг со всех ног бросилась к нему новая оружейница.