Геннадий Семенихин - Взлет против ветра

— Так ведь это обычное дело. Исполнение служебных обязанностей, и только, — попытался пошутить Баталов.

— Смотри, — неодобрительно поправил Главком, — за ложную скромность тоже наказывают.

В другой раз он так пугнул звено «заблудившихся» иностранных самолетов, что дипломаты долго потом извинялись и оправдывались перед нашим правительством. И наряду с этим приходилось ему решать самые что ни на есть прозаические дела. Заботиться и о топливе для школ, и о помещениях для детских садов, выслушивать офицеров, обиженных на расквартирование, принимать делегации. Все шло своим чередом. Работали аэродромы, ворчал вечно в чем-то сомневавшийся Староконь, подрастал любимец Аркашка. Когда он учился уже в девятом классе, отец подарил ему на день рождения электробритву новейшей марки, и сын принял ее с большой радостью, потому что девчонки всего класса целый год издевались над его жиденькими, но очень упорными усиками.

Перед окончанием школы как-то вечером Аркадий пришел к отцу в его полутемный кабинет. Антон Федосеевич отдыхал перед ранним отъездом на учения. Аркадий нерешительно потоптался у порога.

— Спишь, папа?

— Нет, — ответил негромко Баталов, лежавший с закрытыми глазами. — Давай выкладывай, с чем пожаловал.

— Да нет, я, может быть, в другой раз, — заколебался было сын.

Баталов-старший насмешливо фыркнул.

— Зачем же в другой. Садись в кресло рядом и говори.

Сын присел, а отец с удовольствием погладил его твердую коленку. Ох уж эта привязанность одинокого вдовца к единственному сыну — что с ней может сравниться! Как луч весеннего утреннего солнца, освещала нежность озабоченное лицо командующего, когда видел он сына. Многие подчиненные Антона Федосеевича и представить себе не могли, что не было еще случая, чтобы Аркадий, уходя в школу, не поцеловал отца. Только в последний год вместо поцелуя стал коротко толкать его щекой о щеку и говорить при этом «ну!», что означало: «Будь здоров, папка. Я пошел!» Поудобнее устроившись в кресле с разными подлокотниками, Аркадий ровным голосом сказал:

— Уж если ты так хочешь, скажу. Я скоро сдаю экзамены, папа.

— Знаю. И что же? Хочешь посоветоваться, куда идти?

— Да, папа, — кивнул сын. — Только не посоветоваться, а сделать заявление.

— Вот как. Без отца, значит, решил? Ну говори.

Длинные пальцы Аркадия забарабанили по подлокотникам кресла.

— Мне было легко выбирать, папа, потому что перед глазами был живой пример.

— Какой же? — Антон Федосеевич с наигранным кряхтением встал с дивана, босыми ногами поискал комнатные туфли.

— Ты, папа, — улыбнулся сын. — И я решил твердо: никаких МГУ, МАИ и тем более ГИТИСов. Только в летчики! Только в истребители!

Антон Федосеевич пристально посмотрел сыну в лицо. Словно впервые увидел он многое, чего не замечал в сутолоке будней. Вот и широкие, твердые плечи, что стали прямыми, налившимися силой. И глаза светлые, материнские, умеющие смотреть открыто и не опускаться под встречным взглядом. И добрая складка над переносьем, возникающая в те мгновения, когда о чем-то серьезном задумался сын и мысленно проверяет правильность своего решения. Что сказала бы мать, услышав эти его слова? Наверное, затрепетала бы в смятении, как и все матери, у которых сыновья просятся в небо. А быть может, наоборот, смахнула бы слезу, нежданную, но гордую, — Анна — она такая! Что же касается самого Антона Федосеевича, то для него это решение не было большой новостью. Он давно уже подстерег завистливые глаза сына, какими тот провожал взлетающие истребители, когда вместе с отцом бывал на аэродромах, горячие вздохи, вырывавшиеся у Аркадия, когда кто-нибудь рассказывал бессмертные аэродромные побасенки. Или молчаливую гордость при упоминании кем-либо о подвигах и заслугах самого Антона Федосеевича.

— Что же ты молчишь? — спросил Аркадий.

Сжав тяжелые руки, отец медленно спросил у сына:

— А не ошибаешься ли, Аркаша? Может быть, ты попросту принял первый порыв за твердое решение? И потом, почему обязательно пилотская кабина? А разве конструктором или сталеваром быть хуже? Может, на факультет ракетостроителей пойдешь? Баталовского сына везде примут.

Аркадий не дрогнул. Только легкая прощающая улыбка промелькнула на губах.

— Нет, папа. Как баталовский сын я никуда не пойду, потому что к твоей славе никакого отношения не имею. И если ты еще раз так скажешь, я тебя перестану уважать. Сам хочу свои силы в жизни попробовать. — У него обиженно блеснули глаза, а отец озадаченно поглядел на сына.

— Вот ты теперь какой! Прости, сынок… глупое слово с языка сорвалось. Поступай в летное, Аркаша. Ведь время идет, и скоро пора будет таких древних мамонтов, как я, людьми второй половины двадцатого века заменять.

— Ты во всяком веке пригодишься, папа, — мягко возразил сын.

Год спустя, когда сам Аркадий слал уже бодрые письма, весело описывая первые самостоятельные курсантские полеты, на большом слете отличников ВВС подошел к Антону Федосеевичу начальник этого училища, когда-то служивший с ним в штурмовом полку мотористом, и неуверенно, спросил:

— Товарищ генерал, Антон Федосеевич, скажите, пожалуйста, наш курсант Аркадий Баталов родственником вам, случайно, не доводится?

— Доводится, — рассмеялся генерал, сразу все понявший.

— И кем же?

Антон Федосеевич посмотрел на уже немолодого полковника и весело объяснил:

— Сыном… единственным родным сыном. Понимаете?

— Прекрасный будет летчик! — легко и без всякого напряжения в голосе, какое бывает, когда человек хочет польстить, воскликнул начальник училища. — У нас все его уважают.

…Теперь этот парень, длинный, с волосатыми ногами и широкой грудью, мирно посапывал над его генеральским кабинетом. И был он уже не только Аркашкой, сыном знаменитого генерала, но и летчиком-истребителем, носившим на погонах звездочки лейтенанта. Испытывая большой порыв нежности, Антон Федосеевич подумал о том, что теперь куда веселее пойдет жизнь в старом особняке, если его комнаты наполнились молодыми голосами. И еще он подумал, что, не будь сейчас рядом с Аркадием этого симпатичного Андрюши Беломестнова, он бы обязательно поднялся в мансарду и расцеловал сына в его жесткие щеки, а потом затеял бы какой-нибудь длинный и добрый разговор. Но разве он имел право это сделать в присутствии другого парнишки, который так и не увидел ни разу в жизни родного отца?

«Ни за что теперь не отпущу далеко от себя паршивцев! — подумал Антон Федосеевич. — Пошлю их в самый близкий гарнизон. И глаз с них спускать не буду».

Свет наводнял комнату. Из оробело-серого превратился в желтый, потом заалел.

Сердце перестало колоть, и командующий почувствовал, как все его тяжелое старое тело наполняется покоем. Сами собой упали веки, сломленные сном.