Геннадий Семенихин - Взлет против ветра

Впрочем, эта фраза перешла впоследствии и к сыну. Сергей Николаевич всегда был подчеркнуто честным. Если он у кого-нибудь брал книгу, то всегда час в час возвращал ее владельцу, отдавая жене получку, коротко докладывал: здесь столько-то рублей и копеек.

— Да копейки-то зачем? — хохотала Елена, но он с серьезным непроницаемым лицом произносил:

— Мало ли что, Леночка. Человек всегда и во всем обязан быть точным и честным.

В ту пору заместителем по летной части был Герой Советского Союза подполковник Арсентьев, моложавый брюнет с раскосыми цыганскими глазами, очень стройный и привлекательный. Звание Героя он получил уже после войны за подвиги, совершенные в мирное время. Однажды на офицерском вечере Арсентьев пригласил Елену на вальс. Он был искусным танцором, Зал замер, пока они танцевали. Когда возбужденная от внимания присутствующих Елена покинула середину зрительного зала, их наградили дружными аплодисментами. Не успел снова заиграть оркестр, как Арсентьев вновь оказался перед ней.

— Елена, — просительно произнес он, улыбаясь и кланяясь, — если не возражаете, прошу вас еще на один танец.

Она нерешительно посмотрела на стоящего рядом Крымского. Арсентьев перехватил этот взгляд и насмешливо осведомился:

— Вы не возражаете, Сергей Николаевич, если я еще раз попытаюсь похитить вашу супругу?

— Что вы, что вы, — с деланной любезностью откликнулся Крымский.

Потом случилось так, что вечер уже заканчивался, а Клепиков пригласил Крымского в небольшую компанию, где для летчиков был накрыт стол с шампанским и фруктами. Жены офицеров стали расходиться. Арсентьев, который не курил и не употреблял никаких напитков, за исключением минеральных вод, нерешительно обратился к Елене:

— Простите, но если это вам не покажется неудобным, разрешите мне вас проводить?

— Отчего же, — ответила она.

Около подъезда они остановились. У Арсентьева была привычка разговаривать с близкими друзьями скрестив руки на груди. Именно в такой позе он одну за другой рассказывал своей спутнице веселые истории, никакого отношения не имевшие к авиации. Оба не заметили, как из-за кустов сирени, окаймлявших подступы к дому, вынырнула высокая фигура разгневанного Крымского. Бросив на обоих уничтожающий взгляд, он резко выкрикнул:

— Лена! Немедленно домой. Светка может проснуться.

Будто хлыстом ударил Елену этот повелительный окрик, и она, сгорая от стыда, опустила голову. Арсентьев, все понявший сразу, с подчеркнутой сухостью произнес:

— Зачем же так, товарищ капитан? Елена Степановна не давала вам повода для подобного тона.

— Ей пора! — снова выкрикнул Крымский, и Елена медленно пошла к подъезду. Ни одного укоряющего слова не сказала она мужу в этот вечер. Но когда на другой день Крымский возвратился домой с аэродрома, он увидел жену над раскрытым чемоданом, в который она складывала свои вещи.

— Лена, ты что? — растерялся он.

Сухими от горя глазами молодая женщина поглядела на мужа.

— Я уезжаю, Сергей. Я больше так не могу. Ведь я все-таки человек, а не безраздельная собственность капитана Крымского.

Ему стоило большого труда удержать ее в тот день. Только через неделю они помирились. Осыпая ее поцелуями, Крымский горячо шептал:

— Лена, Еленка… Ленок мой голубоглазый. Ты больше на меня не сердишься? Если бы ты знала, из чего состоит мой внутренний мир…

— Из чего же? — спросила она без улыбки.

— Из полетов, тебя и нашей Светланки.

Жена со вздохом покачала головой.

— Мир гораздо шире, Сережа.

Теперь она вспомнила этот эпизод. Вспомнила и подумала: уж так ли она счастлива и так ли сильно любит Крымского? Она вышла за него замуж, едва закончив десятилетку. Вышла потому, что стройный, красивый этот летчик вскружил голову всем ее подругам и ей было страшно приятно, что никого из них не одарил он своим вниманием. Только ее. А потом очень быстро на смену первому, безотчетному порыву пришла холодная проза жизни. Пришла и больше не уходила. Елена напряженно всматривалась в темный потолок, будто старалась там что-то прочесть. «Люблю ли я его? — мучительно думала она. — И зачем он так безжалостно обошелся с этим милым, простодушным парнишкой?»

В ясное солнечное утро неожиданно прилетел командующий. Его самолет относился к тем поршневым машинам, на которых он еще летал. Полагалось из штаба авиации заранее давать заявку о посадке на запланированном аэродроме, но генерал Баталов этого не сделал, на земле все были уверены, что он летит на соседний аэродром, и вдруг уже непосредственно с борта легкомоторной машины раздался по рации его густой бас:

— «Скрипку» отменяю. Иду к вам.

Оперативный еле-еле успел предупредить об этом Клепикова. Его разыскали на закладке жилого корпуса, спорящего о чем-то с прорабом. На аэродром он приехал, когда голубая машина уже стояла с выключенным мотором, а командующий, плотный, кряжистый, в припорошенных пылью сапогах, стоял у самолетного крыла и смотрел на него усмехающимися серыми глазами.

— Бывает ли, чтобы ты не опаздывал, Михалыч? Ты так и на ядерный взрыв опоздаешь, если, не дай бог, война когда-нибудь разразится.

— Будем рассчитывать, что его никогда не будет, товарищ командующий, — отпарировал Клепиков и расцвел своей коронной улыбкой номер один, которую он всегда заготовлял для встречи старших начальников. — Я действительно опоздал, но и вы не проинформировали меня о своем прибытии вовремя.

— Что значит не проинформировал? — строго свел густые брови генерал-полковник. — Командир полка всегда должен успевать, если летит командующий. Однако здравствуй. — Он крепко пожал пухлую руку Клепикова. — Шума о моем прибытии не поднимай. Я всего на час. Отвези в свой рабочий кабинет, там поговорим, и баста.

В кабинете Баталов задержал взгляд на репродукции картины современного художника: космический корабль сквозь черные просторы Вселенной мчится к какой-то далекой планете, которой человечество еще и по сей день не достигло. Корабль был изображен аляповато, только пульсирующий фонтанчик пламени, остающийся позади двигателя, оживлял репродукцию.

— Новая, что ли? Раньше как будто бы не видел.

— Новая, — подтвердил Клепиков.

— И то хорошо, — одобрил Антон Федосеевич. — Когда я принял авиацию, почти у каждого командира полка в кабинете либо «Мишки в лесу» красовались, либо «Три богатыря». Если бы Шишкин и Васнецов из гроба встали, они бы всю авиацию заклеймили за подобное опошление. А это ничего. В ногу с веком идешь, Михалыч. Похвально. Только вот кресло кайзеровское выкинь, — кивнул он на яркое, помпезное старомодное немецкое кресло с резными золочеными подлокотниками и высокой спинкой.