Геннадий Семенихин - Взлет против ветра

— Плохи дела у нашего Андрюшки, генацвале. Он уже в первом раунде наполучал затрещин, а Мишкин крепок и свеж, как бык. И потом, наш Андрей извелся, так долго ожидаючи самостоятельного вылета, а этот Мишкин видишь какую рожу разъел на военторговских котлетах.

— Замолчи ты, паникер! — осадил его раздраженно Баталов.

Перворазрядник шел на Беломестнова тяжелым шагом уверенного в себе человека. Бугрились мускулы у его предплечий, силой дышала короткая, прочная шея и широкая, твердая грудь под слегка влажной майкой. В противоположность ему Беломестнов казался вконец измотанным. Мишкин наступал. Андрей уходил или ввязывался в ближний бой, чтобы удары приходились не по лицу, а по корпусу и противник не мог нанести своего главного, завершающего. Дважды он повисал на плечах у Мишкина, и в зале звучали короткие команды «Брек», а потом «Бокс», после чего Мишкин обрушивал на него новые серии ударов. Один из них едва не свалил Беломестнова. В глазах Андрея вспыхнули зеленые круги; канаты, скамейки, лица — все поплыло перед ним сплошной невообразимой каруселью. Он еле-еле ушел из-под второго удара. Болельщики Мишкина безжалостно кричали:

— Давай, Алеша! Приканчивай! Еще одну серию… последнюю!

А судьба Беломестнова была такой очевидной, что даже однополчане, вздыхая, подавали со скамеек унылые голоса:

— Побьет нашего лейтенанта. И зачем он вышел во втором раунде?

И никто в зале: ни рефери, ни тренер, ни зрители — не понимал, что удары атакующего становятся все слабее и слабее. Это ощущал один лишь Андрей. Когда-то его, еще совсем-совсем маленького, Борис Борисыч выставлял на тренировках против сильных парней, а после, ставя примочки на поврежденное лицо, ободряюще говорил:

— Синяки — это не самое главное, Андрюшка. Перед мамой за меня извинись, зато что против сильного тебя поставил. Главное — чтобы ты привык к ударам. А задатки у тебя дай бог для боксера!

И сейчас, когда всем казалось, что Мишкин его полностью подавил своим преимуществом, Андрей понял, что тот выдыхается. Мишкин давно отметил, что его соперник в коротких и редких контратаках действует только левой рукой. «Значит, правая у него слаба», — подумал он, продолжая бой. Он не знал, что Беломестнов носит правую руку словно бездействующую в поединке с умыслом. Андрей ждал момента, чтобы она, тяжелая, как кувалда, сыграла свою роль. Зрителям казалось, что, подавленный сериями атак, Беломестнов вот-вот окажется на канатах или на полу в нокдауне. Клепиков пухлой ладонью прикрывал побледневшее лицо, на котором уже не было ни одной из его коронных улыбок. И вдруг жена толкнула его сердито в бок:

— Проснись!

Он отнял от лица ладонь. Кончалась первая минута второго раунда. На ринге ничего не изменилось. Мишкин наступал, Андрей с большим трудом оборонялся, то приближаясь к канатам, то уходя от них. На мгновение бой сместился на центр ринга. Мишкин нависал над усталым соперником. Он пошел в новую атаку, но Андрей уклонился от первого удара, чуть отскочив назад, и вдруг снизу словно бы выстрелил — нанес боковой удар все время бездействующей правой рукой Мишкину в челюсть,

И произошло неожиданное. Побеждающий на мгновение застыл на одном месте и слабо покачнулся. А у Андрея сверкнула насмешливая, яростная мысль: «Да я тебя за два дополнительных полета… вот увидишь…» И снова он выстрелил правой в челюсть. Мишкин всем корпусом качнулся назад, даже не пытаясь защищаться, словно подрубленный закачался под горький стон своих болельщиков и тяжело рухнул на пол. Через минуту рефери высоко поднял руку Беломестнова и громко выкрикнул:

— Во втором раунде победу нокаутом одержал лейтенант Андрей Беломестнов!

Что тогда началось в зале! Однополчане ревели и хлопали. Краснолицый комэск Вовченко стучал от восторга ногами. Клепиков в обе щеки расцеловал жену. Когда усталого и порядком поколоченного Андрея отвели в раздевалку, у дверей собралась целая толпа. Серго на ходу крикнул одному из наиболее яростных болельщиков Мишкина:

— Ну что? Получили? Уносите с ринга своего чемпиона.

Порядок у входа в раздевалку смог навести лишь сам Клепиков.

— Товарищи офицеры, сержанты и солдаты и даже будущие генералы, потому что и они могут вырасти из воинов моего полка! — воскликнул он с улыбкой номер три, предназначавшейся обычно для особо отличившихся летчиков. — Ну по какому поводу шумите? Ничего особенного не произошло. Просто наш русский богатырь Андрей Беломестнов дал другому русскому богатырю из братского авиационного полка Алексею Мишкину как следует по шее. В боксе это называется нокаутом. Идите в зал. Сейчас там будет вручение кубков и призов.

Усталому, улыбающемуся Андрею вручили сверкающий кубок, на котором было выгравировано: «За победу в финале». Мишкин, успевший прийти в себя, получил другой кубок, со словами: «Сражающемуся до конца». Обе надписи были придуманы Клепиковым, он ими страшно гордился.

Аркадий выходил из душного спортивного зала одним из последних. За освещенным порогом его нагнал капитан Крымский и с каким-то подавленным видом попросил:

— Задержитесь, пожалуйста, Аркаша. — Голос у него вздрагивал, глаза смотрели в землю, и Баталова сразу охватило предчувствие какой-то неприятности. Вспомнилась девушка в синем, выбежавшая из зала, метнувшая в его сторону непонятный взгляд: то ли гневный, то ли просто обиженный. Ему стало беспокойно и грустно. Последние тени людей, покинувших спортзал, веером рассыпались по дорожкам, уводившим в разные стороны от Дома офицеров, и темная, безлунная ночь поглотила их. Крымский с унылой улыбкой протянул:

— Видите, как ликуют сегодня наши! Теперь ваш друг надолго станет их кумиром. Не зазнается?

— Андрюшка? — удивленно переспросил Баталов. — Да что вы, товарищ капитан! Я его сколько лет знаю. Скромнейший парень.

Городок уже погрузился в сон, и было слышно, как скрипит гравий под их ногами. Затянувшаяся пауза обостряла неловкость. Баталов не решался спрашивать, Крымский медлил начинать разговор.

— Знаете что, Аркаша, — сказал он наконец каким-то искусственным голосом. — Вам не надо приходить завтра к двенадцати в шестую квартиру десятого дома. Жена отказалась от этой встречи и серьезно на меня обиделась. Даже не знаю, скоро ли она теперь простит.

— Но при чем здесь ваша жена? — оторопело прервал его речь Баталов.

— Я ее очень люблю, Аркадий, — вместо ответа на вопрос заговорил Крымский. — Четыре года прожили, Светка растет уже, а люблю так, как будто мы только-только познакомились и она позволила впервые себя поцеловать. Она меня тоже, кажется, любит. Но гораздо меньше. А что любит, это я знаю точно, потому что, когда один раз в апрельскую ночь я из-за тумана три раза не мог посадить самолет и на два часа позднее всех явился домой, у нее глаза были зареванные. И с того случая она взяла за правило до утра не ложиться, если я на ночных полетах. Когда домой с ночных возвращаемся, в моем окошке всегда свет горит. А когда приблизимся и она наши голоса заслышит, сразу гасит его. Вхожу, а она, хитрюга, делает вид, что беспечно спала, хотя святая ложь на ее лице словно кистью Рембрандта написана. И вы понимаете, какое это счастье, дорогой Аркадий, иметь такую жену. И вдруг она оказывается настолько жестокой, что не прощает случайного проступка.