Борис Шустров - Белые кони

А Рудя уже шел мимо окон дома. Прошел, остановился, потоптался на месте, зашагал снова, теперь в обратную сторону.

— Дома их, что ли, нету? — прошептал Кутя.

Рудя снова остановился перед окнами и вроде бы даже что-то крикнул, а может, нам и показалось. Со двора Лаврушкиных послышался свист, и через минуту братцы выскочили на улицу, окружили Рудю.

— Толкуют, — азартно сказал Кутя. — Готовься.

Братцы, видимо, уже начали мучить Рудю, потому что до нас доносились злой смех и выкрики. Рудя стоял неподвижно.

— Сдрейфил. Так я и знал, — отворачиваясь, произнес Кутя и в это время увидел, как кубарем полетел в сугроб Венька.

Витька и Мишка остолбенели. Венька вскочил, бросился на Рудю, но снова полетел.

— Кутя, — прошептал я. — Смотри!

Братцы пришли в себя, и Рудя сразу пропал в снежной пыли.

— Впере-од! — заорал Кутя. — Ура-а-а!

— Ура-а! — подхватил я, и мы помчались на братцев.

Мы смяли их с ходу и, сев верхом — Кутя на старшего, Витьку, я на Мишку, Рудя на Веньку, — начали совать их рожами прямо в снег, прямо в снег… Братцы вначале сопротивлялись, выкручивались, особенно Венька, вьюном ходил под Рудей, но потом затихли. Кутя строго сказал, кивнув на раскрасневшегося Рудю:

— Теперь он не Рудя, а Саша. Поняли, кто он?

— Рудольф-Адольф, — сказал Витька.

— Рудольф-Адольф, — повторил Мишка.

— Рудольф-Адольф! — выкрикнул Венька.

Мы сунули братцев обратно в снег и держали до тех пор, пока они не закричали.

— Кто?!

— Рудольф…

Адольфа мы не услышали: братцы захлебнулись снегом. Веньке удалось скинуть с себя Рудю. Он бросился на помощь старшему, Витьке, и вцепился Куте в волосы. Рудя подбежал, примерился, ахнул Веньке в подбородок, но промахнулся и упал на Кутю. Мишка тоже выскочил на свободу и принялся тузить меня. Бой закипел не на шутку. Братцы дрались отчаянно. Но Кутя недаром считался самым сильным мальчишкой в слободке. Он быстро уложил Витьку и помог Руде подмять Веньку. Братцы снова начали хлебать снег. Первым сдался Витька.

— Пусти, — хмуро произнес он.

— Кто?

— Ну этот… Как его… Ну, Саша!

— Говори — Александр.

Дольше всех не хотел повторять Венька. Посинел, дрожал, плевался снегом, но успевал лишь сказать «Ру…». Наконец и он злобно выкрикнул:

— Саша! Александр!

Это была победа. И хотя, когда мы слезли с братцев, они, отбежав в сторону, в один голос закричали: «Адольф Гитлер!» — Рудя улыбался. Конечно, пальтишко ему распластали здорово и глаз у него стал подозрительно маленьким, но это все-таки была победа.

Взрослые, узнав от Густеньки, что Рудю переименовали, с первых дней начали называть его Сашей, а если кто и ошибался, то сразу спешил исправиться. А к Рите новое имя как-то не привилось. Мы были убеждены — имя не прижилось потому, что Рита не умела драться.

Жена директора Виктора Николаевича, который, как и все мужчины нашего дома, воевал, была веселая и приветливая. Ее, единственную из женщин, называли не тетя Ия, а просто — Ия. Она часто пела на кухне ветровые цыганские песни и задумчивые длинные арии. В праздники она плясала, но не так, как наши матери, топчась на одном месте, она летала по кухне, как птица. У нее были большие синие глаза, в которые легко смотрелось, потому что Ия никогда никого не обманывала. Она не спорила из-за очереди на котел и почти ежедневно подкармливала кого-нибудь из «папанинцев», нередко отдавая последнее. Ия работала в аптеке, но мечтала стать артисткой. Она занималась в драматическом кружке городского Дома культуры и во всех пьесах играла главные роли.

Однажды февральским ветреным вечером Ия зашла с улицы на кухню и присела на скамейку. На кухне было людно. Тонюшка Лабутина что-то варила на плите, Густенька курила, Аннушка стирала белье в деревянном корыте, а моя мама и Клавдя Барабанова думали-гадали, в какой сторонушке Димка и Валька. Обычно Ия влетала на кухню стремительно, бухала звонкой от мороза дверью, сообщала какую-нибудь важную новость или вдруг начинала читать только что пришедшее письмо от Виктора Николаевича, радостно сияя глазами. А тут она зашла тихонько, как нищенка, ни слова не сказала. Первой обратила внимание на необычность ее поведения Клавдя Барабанова.

— Ты что? — спросила она.

Ия не ответила, посмотрела на Клавдю и как-то странно улыбнулась, веселые искры в глазах пропали. Теперь все женщины обернулись к Ии, и на их лицах появилось скорбное, привычное выражение неотвратимости.

Мы тоже притихли, ожидая, что Ия сейчас или закричит дурным голосом, или без чувств повалится на пол. Ия поняла, о чем подумали женщины, и торопливо сказала:

— Нет, нет! Что вы? У меня радость.

— А молчишь, — укорила Клавдя. — Я уж бог знает что подумала…

— И я, — сказала моя мама.

— Ты не пугай, девушка, — грубовато сказала Тонюшка.

— Радость, — повторила Ия. — Я буду играть Дездемону.

— Да ты вроде представляла ее, — припомнила Тонюшка.

— А Отелло будет играть настоящий артист. Понимаете? Настоящий. Из областного театра. Мы его очень упрашивали, и он согласился. Я так переживаю, так переживаю… Ужас!

— Отеллу… — сказала Тонюшка. — Помню. Как же? Хорошо помню. А этого, слесаря-то, куда?

— Вы меня, тетя Тоня, прямо удивляете! — поморщилась Ия.

— Он, слесарь-то, тоже хорошо представлял Отеллу-то. Страшен, дьявол!

Ия раздала всем женщинам пригласительные билеты на завтрашний спектакль и просила обязательно прийти, говоря, что в присутствии своих людей ей будет легче работать с партнером по сцене, настоящим артистом. Ия и раньше раздавала билеты, но, по правде сказать, редко кто ходил на ее спектакли, не до них было, но на этот раз женщины согласились прийти. Им тоже хотелось посмотреть настоящего артиста. Тонюшка Лабутина побывала однажды на спектакле с участием Ии и очень хвалила ее, но особенно ей понравился Отелло, которого играл семнадцатилетний слесарь с завода, живший неподалеку от нашего дома, огромного роста парень, с большими, клешнятыми, как рычаги, руками. «Страшен, дьявол», — часто повторяла Тонюшка, одобрительно покачивая головой.

Вечером следующего дня женщины отправились на спектакль. Аннушка ни в какую не хотела идти, но и ее все-таки уговорили. Мама вначале не брала меня, но, глядя, что Густенька наряжает своих близнецов, разрешила одеваться и мне. Крыса Шушера пошла без разрешения, потому что Ия наряду со взрослыми вручила пригласительный билет и ей.

И вот начался спектакль. Я очень переживал, а когда Отелло задушил Ию — Дездемону, я громко, на весь притихший зал, закричал: «Ия-а-а-а!» Кругом зашикали, засмеялись, а мама начала меня успокаивать и, как маленькому, объяснять, что это театр и что Ия не умерла. Как будто я сам не знал. Просто Ия так хорошо играла, что на один момент мне показалось, будто она умерла, и я по-настоящему испугался. Отелло мне не понравился. Он был большой и толстый. На его руках росли густые черные волосы. Ходил он по сцене размашисто, быстро, так что прогибались доски сцены, и громко кричал, стращая Ию — Дездемону. Плакал Отелло густым, трубным голосом, и сразу было видно, что он притворяется. Когда при крутых поворотах длинный малиновый его халат распахивался, то под ним хорошо был заметен тугой круглый живот.