Борис Шустров - Белые кони

По выходе из Дома культуры Тонюшка сказала:

— Ну, этот, пожалуй, пострашнее слесаря будет. И горло у него покрепче. Глотка, прости госпади, луженая.

Всю дорогу да самого дома женщины хвалили Ию и ругали Отелло. Придя домой, все долго ждали Ию на кухне, чтобы поблагодарить ее и поздравить, но Ия почему-то не пришла. По крайней мере, я ее не дождался и ушел спать. Утром Крыса Шушера сообщила мне и Куте, что Ия вообще не приходила домой.

— Вре-ошь, — усомнился Кутя. — Что же она, на улице ночевала? В мороз-то?

Но Крыса Шушера поклялась самой страшной клятвой, что Ия не приходила.

— Ты знаешь, какая я чуткая? — говорила Шушера. — Все слышу. Таракан ползет, и то слышу.

Шушера, после того как Вовка упал и расшиб о котел лоб, стала спать на краю печки и действительно была очень чуткая. Она, к примеру, от слова до слова рассказывала нам, о чем говорили нежданные влюбленные, забредавшие на нашу кухню. Прошел день. Вечером. Ия снова не пришла. Теперь задумались и женщины, начали шептаться, покачивать головами, а чтобы мы не подслушивали, прогнали нас в комнаты.

Ночью весь дом разбудил страшный грохот. Всех, конечно, и больших и малых, как ветром сдунуло с кроватей, и все, кое-как одевшись, выбежали на кухню, где снова что-то загрохотало, но уже не так оглушительно. Включили свет.

Посреди кухни стояли растерянные и испуганные Ия и «Отелло».. Я его сразу узнал, хотя он был в зимнем пальто, меховой шашке и белых бурках. «Отелло» держал в руках два пузатых чемодана, один из которых был стянут брезентовым ремнем, а Ия прижимала к себе белую сумку. Крыса Шушера стояла на печке, зажав, в руке обломок, кирпича, и злобно улыбалась. На полу валялись корыто и медный таз. Взрослые, глянув на «Отелло» и Ию, мигом все сообразили и стояли молча, а мы ничего не могли понять, толкались и спрашивали, почему на полу валяются корыто и таз. «Отелло» пришел в себя, строго посмотрел на Шушеру, крякнув, поднял чемоданы и вежливо обратился к Ии, давая ей дорогу:

— Прошу.

Ия беспомощно улыбалась и умоляюще смотрела на бесстрастные и непрощающие лица соседок.

— Я понимаю. Я все понимаю, — прерывисто сказала Ия. — Но и вы поймите. Я не могу… Не могу иначе…

— До свиданья, — попрощался «Отелло» и выразительно глянул на Ию.

— Простите, — сказала Ия и пошла к двери.

— Вот и пойми человека, — пробормотала Клавдя Барабанова, когда «Отелло» и Ия вышли на улицу. — Вроде и ласковая, и подходистая, и грамотная, а поди ж ты…

— Хитер человек и пакостлив. И никогда не узнаешь, чего он задумал: худое или хорошее, — подхватила Тонюшка.

Она ходила в церковь, читала божественные книги и всегда говорила не о каждом в отдельности, а вообще о человеке. Тонюшка часто повторяла нам, что мы должны помогать друг другу, а сама, увидев однажды, как Юрка Кутя дал мне кусок пирога, выдрала сына вицей.

— Хватит тебе! — прервала Тонюшку Густенька Дроздова и пошла в свою комнату, уводя Риту и Рудю.

— Ой, бабы, бабы… Директору-то каково? Виктору-то Николаевичу!..

— Марш спать! — прикрикнула на меня мама.

Я зашел в комнату и сразу услышал звук мотора. Подбежав к окну и подышав на замерзшее стекло, я увидел сквозь крохотный светлый кусочек Ию и «Отелло». Они сидели в слабо освещенной кабине грузовика. Машина тронулась. Некоторое время мерцал красный огонек, потом и он пропал. Быть может, грузовик куда-то свернул, а может, светлый кружочек, стекла затянуло льдом. Ведь на воле дул сильный ветер.

Несколько дней на кухне только и говорили, что о побеге Ии и «Отелло». Приходили женщины из других домов, крестили Ию разными словами и жалели директора Виктора Николаевича. Они то и дело заставляли Крысу Шушеру рассказывать о том, как она напугала беглецов. И Шушера поначалу охотно и громко рассказывала, как она вдруг услышала в кухонной ночной темноте осторожные шаги, тихий мужской голос, как чиркнула спичка и осветила нездешнего гражданина и как она, Шушера, почуяв неладное, грохнула металлическим корытом по чугунному котлу. Но однажды Шушера прервала рассказ на полуслове, накинула на плечи пальтишко и выбежала на улицу. Я вышел следом и увидел, что она стоит во дворе около чистого сумета и ест снег.

— Она была добрая, — поглядев на меня, сказала Шушера.

— Ага. Добрая.

— И Виктор Николаевич добрый.

— Добрый, — согласился я, потому что смутно припомнил высокого красивого человека, который подбрасывал меня к потолку и кормил конфетами.

— Теперь Ия будет артисткой, — сказала Шушера, помолчала и добавила: — И я тоже буду артисткой.

Ия уехала, а письма от Виктора Николаевича приходили еще целый месяц. И каждый раз, принося очередное письмо, почтальонша Глаша крутила его в руках и ругалась.

— Отпишу! Ей-богу, отпишу Виктору Николаевичу, — грозила она. — Так и отпишу. Адресат, мол, выбыл в неизвестном направлении.

Кто-нибудь из женщин, чаще всего Аннушка, бывшая на кухне чаще других, брала письмо и засовывала его в дверную щель директорской комнаты.

Нет ледоходов страшнее и притягательнее, чем на северных диких реках. Где-нибудь в центре России — на Днепре ли, на Волге ли — тянется на тысячи верст мелкое крошево, мирно тычась в берега. Да и что за лед на тех реках! Ну, полметра. Ну, метр. А у нас, на Сухоне, иной раз вывернет льдину — смотришь на нее и гадаешь: то ли в ширину она такая, то ли в длину. И пойдет она, милая, куролесить по всей реке, вздыхать, охать, крушить, пока не врежется где-нибудь в береговой выступ и не свернет ему скулу — метров этак под десять, да так гладко — не усидишь. Не одну церковь по кирпичикам разнесла наша Сухона по своему дну, устланному топляками, не одну и не десять крепких изб-пятистенок по бревнышку вынесла она в широкую Северную Двину…

И в этом году, в сорок пятом, ледоход был хоть куда. Прорвав худенькие деревянные надолбы у Городища, мутная ледяная вода с ревом пластала через Земляной мост. Мы сидели на колокольне Преображенской церкви и все видели. Видели, как плыли по реке черные плотные дороги и гулко лопались на крутом повороте, как метались на маленькой льдине мокрые зайчата, слышали, как, вздернув морду к небу, выл волк и как кричала на льдине женщина, вцепившись в лошадиную гриву. Два милиционера, на ходу распутывая веревку, прытко бежали по берегу… Женщину спасли, а лошадь долго еще маячила в ледяном хаосе, пока не пропала за поворотом.

Зима в этот год прошла незаметно. Наши давно воевали в чужих землях, и на кухне стало повеселее, чем в прошлые годы. Димка написал наконец-то большое письмо. Раньше он отделывался крохотными писулинками и не сообщал конкретно, что он решил делать дальше. Теперь же мы узнали, что на фронт он не поедет, а будет «поднимать из руин разрушенные немецкими варварами наши города и села». Он писал, что решил твердо стать военным, и просил выслать документ, подтверждающий гибель отца и что отец был офицером. С этим документом он поедет в офицерское училище, но прежде подзаработает немного деньжонок. Мама поплакала — ведь Димка не будет жить вместе с нами, — но вслух радовалась, что он не попал на фронт и теперь не погибнет. А мне было жаль, что мой старший брат не будет воевать и не растерзает живого Гитлера светлым штыком, как разметал чучело Валька Барабан тогда, осенью, за старым выгоревшим сараем. Подобное письмо получила и Клавдя Барабанова.