Борис Шустров - Белые кони

Гроб был маленький, узкий, и мне было удивительно, почему он такой. «Ведь Кощей как-никак человек взрослый», — думал я. И еще мне было удивительно смотреть, как мать, плача и сморкаясь, рылась в вещах, перебирая Димкины брюки, пока не выбрала новые, которые Димке были малы. Она понесла брюки на кухню, где около гроба суетились сноровистые бабки. С утра нас, ребятишек, на кухню не пускали, и, что там делали бабки, я не знаю. Разрешили нам посмотреть Кощея и проститься с ним днем.

День был солнечный и холодный. На кухонные промерзшие окна, причудливо разрисованные морозными узорами, было больно смотреть. Я встал на цыпочки и обомлел. Там не было Кощея. Там не было взрослого человека. Там лежал мальчик. Он был одет в Димкины брюки, которые были ему как раз впору. Он был очень красивый, этот мальчик, с прямым точеным носом, длинными ресницами и тонкими бровями. Он был белокурый и кудрявый, как девочки, лежавшие на полатях. Пораженный, я не мог отойти от гроба, пока меня не толкнули в спину.

Я сел на тяжелую скамейку. Рядом со мной сидела та самая бледная женщина с ясными чертами лица. Она была очень похожа на Кощея, и я догадался, что это его мать. Она не плакала, сидела прямо и строго, вытянув безжизненные ноги, завернутые в теплое ватное тряпье. Я смотрел на подходивших к гробу женщин, старух, на присмиревших «папанинцев», и вдруг острая жалость полоснула меня по сердцу.

— Сколько ему?

— Четырнадцать.

— Ох, господи Иисусе Христе… Царица небесная… Ох, война ты, войнушка, распроклятушшая…

Кощея отвезли на кладбище в Аннушкиных санках-пошавенках. На крышке гроба сидела Кощеева мать. У нее давно отнялись ноги, и она не могла ходить самостоятельно. По ровной накатистой дороге санки везли попеременно все женщины нашего дома, но, поднимаясь на крутой угор, где шумело сосновое кладбище, они уцепились за санки все разом.

Густенька Дроздова докурила вторую цигарку, поднялась со скамьи и выбросила окурок в ведро. Я рассматривал узоры на оконном стекле. Густенька взялась было за дверную ручку, хотела зайти в комнату, но передумала и повернулась ко мне:

— Сережа!

Я оглянулся.

— Дым. Выгоняй, — улыбнулась Густенька.

— Не хочу.

— Почему?

— Так.

— Я заметила, как потрясла тебя смерть Кощея, — после небольшого молчания сказала Густенька.

Я не стал ничего отвечать и пошел к своей комнате, но Густенька остановила меня, взяв за руку.

— Зайди, — пригласила она, открывая дверь.

В углу продолговатой и узкой, но уютной комнаты копошились близнецы Рита и Рудя. Увидев меня, они заметно обрадовались, но вслух своей радости не высказали, подошли, сияя одинаковыми, чуть раскосыми, глазенками, и молча стали ждать, что скажет мать.

— Рудик и Рита, — сказала Густенька, — дружите с Сережей Муравьевым. Он хороший мальчик. Его папу тоже убили на фронте. Мама у него женщина порядочная и чистоплотная. Его брат Дима храбрый юноша. Теперь, быть может, он мстит за смерть ваших пап. Надеюсь, что вы будете настоящими друзьями.

— Хорошо, мама, — чуть ли не в один голос ответили близнецы.

Рудя и Рита были послушными детьми. Они не лазали в чужие огороды, не ругались, не бегали на речку купаться, гуляли лишь в наших тополях, рядом с домом, за ворота выходили редко, они не умели ловко сплевывать, как огня боялись братцев Лаврушкиных, ходили, взявшись за руки, над ними все смеялись, но почему-то не били. Вероятно, мальчишеское презрение к близнецам было столь велико, что даже ни у кого и мысли не возникало поколотить их. Рудю дразнили «Рудольф-Адольф», подразумевая, конечно, под «Адольфом» Адольфа Гитлера. Особенно старались братцы Лаврушкины. Еще издали завидев их, Рудя и Рита убегали домой. Они так чисто одевались, что я, ненароком дотронувшись до их одежды, всякий раз пугался — а вдруг останутся пятна.

— Пойдем, — сказал Рудя, — я покажу тебе свои игрушки.

В углу лежали плюшевый мишка, грузовик, большой пятнистый конь, книжки, шашки, все очень чистое, сверкающее красками, словно только из магазина.

— Это конь. Это грузовик. Это сказки Пушкина, — важно объяснял Рудя. — Знаешь сказки Пушкина?

Я затосковал. Мать всегда называла меня мужиком, и, когда в доме что-либо ломалось, она говорила: «Ничего. У нас мужик есть. Починит». И я старался, брался за все: за барахлившие часы, за расшатанные стулья. Однажды, когда погас свет, полез было к пробкам, но мать не разрешила: больше ломал, чем делал, и, если что-нибудь получалось, радовались от души и я и мама.

Рудя подвел ко мне коня.

— Ты можешь даже сесть, — сказал он.

— Садись, садись, — улыбнулась Густенька. — Или ты стесняешься меня? Хорошо, я уйду.

И Густенька действительно накинула пальто и ушла.

— Садись, — сказала Рита, взяла меня за рукав и потащила к коню.

Я выдернул рукав и направился к двери.

— Ты уже уходишь? — жалобно спросил Рудя.

— Мамка заругается. Искать будет.

— Я могу сказать тете Ольге, что ты у нас, — предложила Рита.

— Не уходи, пожалуйста, — попросил Рудя.

— Может, в шашки? — сжалился я.

Мы быстро расставили шашки. Рита смирно сидела около нас, и даже дыхания ее не было слышно. Рудя обыграл меня три раза. Я разозлился. Рудя выиграл в четвертый и пятый разы.

— Ты не умеешь играть, — сказала Рита.

— Не твое дело.

— Но ты, правда, не умеешь.

— А я говорю — не твое дело! Давай еще раз!

Рудя снова выиграл. Я молча начал расставлять шашки.

— Надо думать, а ты не думаешь. Торопишься, — наставительным тоном произнесла Рита.

— Заткнись! — крикнул я.

— Кричать нехорошо, — удивленно сказала Рита.

— Дура! Ходи!

Девочка часто заморгала короткими густыми ресницами.

— Ты хулиган.

— Шагай, шагай, пока трамваи ходят… Давай, Рудя.

— Ты плохо играешь, — глядя в сторону, сказал Рудя.

— Кто? Я?!

— Ты.

— А ну ходи!

— Не играй, Рудик. Пусть он извинится за свой хамский тон, — встряла Рита.

— Та-ак… Значит, не будешь… — вставая, угрожающе повторил я.

— Не буду.

Я не ударил бы Рудю, просто хотел его попугать, но Рудя не испугался, смотрел на меня своими раскосыми глазами серьезно и виновато.

— Ты играешь хуже меня, — твердо сказал он.

— Хуже, — повторил я и размахнулся.

Под руку сунулась Рита, и я локтем угодил ей в нос.

— Ой! — пискнула девочка, взмахнула руками, увидев красную, часто капающую кровь.

Она стояла, испуганно округлив глаза, очень худенькая, чистенькая, а на белую кофточку падали и падали красные густые капли, похожие на клюкву. Я бросился бежать.

Несколько вечеров я не выходил на кухню: боялся Густеньки. Наконец осмелился. Густенька, как обычно, сидела на своем месте и курила.

— Почему не заходишь? — спросила она. — Рудя и Рита тебя ждут.