Борис Шустров - Белые кони

— Уволь, Петр Иванович. Она и мне поддать может.

— Пе-етя-а!

— Она такая! — согласился Петенька. — Здесь я! Здесь! Чего орешь?

Он поспешно шагнул к выплывшей из темноты жене.

— Овцы не кормлены! Воды в баню не натаскал! Мужик! Какой из тебя мужик? — отчитывала Олюха мужа.

— Ладно, ладно… — оправдывался физкультурник, шагая следом за супругой.

Дед Келься, ухмыляясь, открыл отвод и вышел за околицу. В деревне погасли огни, избы потемнели и сделались как бы больше, массивнее. Журавель над колодцем, до этого освещаемый светлым окном, теперь слился с чернотой неба, исчез, да и вообще все ближайшие предметы — стога сена, трухлявая сараюшка, школа с мезонином, телеги с поднятыми вверх оглоблями, бани над речкой — погрузились во мрак.

Келься подошел к конюшне и сел на широкую колодину. Сидел он долго. Далеко за островами работал движок. Где-то прогудела машина. Вскрикнула ночная птица. Ненадоедливо звенели и звенели цикады. Плеснулась в речке большая рыбина, а может, выдра.

Послышались твердые шаги. Келься кашлянул. Человек остановился и, с хрустом давя скошенную лежалую траву, двинулся к конюшне. Это был Яшка Шамахов. Он подошел и сел рядом с конюхом. В конюшне заворочался племенной жеребец Любимец, гулко, озлобленно начал бить в деревянный помост кованым копытом.

— Гуляет. Не спит, — сказал Келься. — К кобылам я его не допускаю. Молод.

— Тоска… — вздохнул Яшка.

— Беда с вами, молодыми. Чего гоношитесь? — Яшка не ответил. — Мои тоже… Раздумаешься — страх берет. Дай-ка завтра умру. И хоронить не приедут.

— Поживешь еще…

— Нет, паря. Долго я не протяну. Сердце чует. Да и годы немалые. Как отвел Синька на бойню, так будто оборвалось что-то в грудях… Да-а… Повстречался мне Петенька. Тоже, видно, тоскует. В космос, грит, хочу. Х-хе! В космос… С жиру бесится. Худо ему живется, что ли? На всем готовом. Где работал-то?

— На опалипсовских полях.

— Сильна там рожь!

— Хороша…

Некоторое время они молчали, потом Келься сказал:

— Правильно сделала учительша. Пался хороший парень — почему не выйти? Вас ждать — тоже дело неверное. То ли возьмете, то ли нет. А годики, как часики, идут — не стоят.

— Она мне в любви клялась!

— Мало ли… Ты вон письмо ей в матюках написал. Каково девке было читать матерщину-то?

— Ну физкультурник… Разболтал.

— И ты девку найдешь. Обженишься. Детишки пойдут.

— Я жениться подожду. Погуляю сперва.

— Можно и погулять, — согласился дед. — Почему не погулять? Дело молодое…

Яшка закурил, опрокинулся на спину и стал смотреть в небо.

— Пришел бы ты ко мне, Яша, — сказал Келься.

— Зачем?

— У меня, понимаешь, петухов расплодилось — тьма. Ступить некуда. Куры под стрехой несутся, что те голуби. А куда мне под стреху? Сидят, чертовы куклы, и высиживают одних петухов. Шуганул бы их оттуда.

— Можно…

— Ах ты, ясное море! — развеселился дед. — Я тебя и угощу за это. Мне, Яша, пра слово, денег девать некуда. Здесь, за коней, семьдесят получаю да пензея девятнадцать рубликов. Кажин месяц почтальонша приносит. Пожалуйста, Кельсий Иванович, распишись. С непривыку даже страшновато. Не работаешь, а деньги платят. Вот ведь как… А ране-то как мы жили, Яша-а… Вспомнить страшно!

— Слыхал я, — сказал Яшка.

— Я к чему? Теперь люди живут не в пример лучше прежнего. Нечего бога гневить. Всего до колена. И хлебушка, и мясца. Вот без мужиков худо. Мало мужиков в деревнях осталось. Перемрут старики — что будут делать?

— Придумают.

Издалека послышался частый топот конских копыт.

— Катерина, — сказал Келься. — Сломался у ней мотоциклет.

Яшка встал и одернул гимнастерку. Катерина подъехала, легко спрыгнула на землю.

— Припозднилась я, Кельсий Иванович, — сказала она, подавая конюху повод. — В Каликино ездила.

Говорила Катерина, чуть растягивая слова, голос у нее был неулыбчивый, немягкий, не то чтобы неприветливый, но решительный и твердый, привыкший командовать. Келься, ворча что-то, расседлывал лошадь.

— Стой, Стрелка, стой! — прикрикнул он. — Ишь, как запалилась. Наметом гнала?

— Немного.

— Пошла! — сказал конюх, хлопая лошадь по спине.

Стрелка, высоко поднимая ноги, пробарабанила по доскам, заходя в стойло, вскинула голову и заржала. Ей сразу же откликнулся Любимец, забеспокоился, рванулся, распирая грудью толстые жерди стойла.

— Балуй! — тонко закричал старик.

Катерина задержала глаза на Яшке, усмехнулась, сшибая прутиком черные лопухи, пошла прочь от конюшни, только захрупала трава под сапожками.

— На посевную прислали к нам человек двадцать вояк, так они от ней как чумные ходили. Рассолодели по весне-то, — сказал Келься.

Яшка прищурился, еще раз быстро и ловко поправил гимнастерку, сделался выше, стройнее, взъерошил для чего-то волосы и канул в темноту.

Катерина шла медленно, будто знала, что Яшка нагонит. Парень пристроился следом, ступал шаг в шаг и молчал. По обе стороны твердой, запекшейся на солнце тропинки матово белел в темноте турнепс. Катерина остановилась, сделала два шага в сторону и вырвала из земли большую турнепсину. Яшка подал ей перочинный нож, и она с маху вонзила лезвие в мякоть. Отрезав кусок, подала парню. Турнепс был сладкий и холодный, как мороженое.

Не мог забыть Яшка утро на Лешачихином омуте. Так и стояла у него перед глазами Катерина, загорелая, свежая, с капельками воды на шоколадной коже, а когда представлял ее идущей по мягкой мать-и-мачехе, босоногой, в легком цветном халатике, темнело в глазах и голова кружилась.

Около дома Яшка неуверенно спросил:

— Зайдем, что ли?

— Заходи, — просто ответила Катерина и первой шагнула в темные сенцы.

Не вынес-таки деревенской жизни физкультурник Петенька и махнул на самосвале в город, оставив Олюхе записку такого содержания: «Дорогая супруга Ольга! Человек создан для счастья, как птица для полета! Тебе этого не понять. Прощай навсегда. Искренне твой Петр Звонарев». Узнав о побеге мужа, Олюха чуть не покончила жизнь самоубийством. Спасла ее Ульяна Шамахова. Дело случилось ранним вечером, когда деревня пустовала — все были на полях, одна Ульяна по счастливой случайности проходила мимо Олюхиной избы.

— Иду я, бабы, за карасином в сельпо, — в десятый раз рассказывала Ульяна злополучную историю собравшимся около Олюхиного дома колхозницам. — Карасин как раз кончился. Ушла я с поля пораньше, отпросилась у Михала Кузьмича.

Бригадир не отпускал Ульяну, и хотя стоял здесь же, среди женщин, ругаться не стал — как-никак человека спасла.

— Вот, значит, иду я, и пошто-то тянет меня к Олюхиной избе: взгляни да взгляни в окошко. Так тянет — спасу нет. Глянула я — да в голос! Стоит Олюха на табуреточке, схватилась за вершник, петельку ладит, а сама ногой табуретку-то эдак отталкивает. Я в дверь. «Обумись, — говорю, — Олюха! Не бери греха на душу!» — «Нет, — отвечает. — Ежели бросил меня Петенька, нету для меня никакой жизни». Выхватила я веревку, сграбастала Олюху да на кровать. «Плюнь ты на него, — я-то ей. — Плюнь! Подумаешь, интеллигент… Лучше найдешь». Нет, ревет, да и только.