Борис Шустров - Белые кони

— Добрый вечер, Степан Гаврилович, — поздоровалась Ульяна.

— Здравствуй. Присядь-ко. Хочу с тобой насчет Яшки поговорить.

— И я хочу, — присаживаясь на завалинку, ответила Ульяна.

Степан Гаврилович пришел с фронта без ноги, потерял в бою под деревней Сенявино. В хорошем настроении он любил подолгу смотреть на географическую карту и, упираясь прокуренным пальцем в маленькую точку, говорил: «Эх, доберусь я когда-нибудь до Сенявина! Может, какой добрый человек подобрал ногу-то!» И если в доме находился кто-либо из гостей, Степан Гаврилович заразительно смеялся. В свободное время он возился с инвалидной коляской, недавно полученной от государства. По вечерам, оглушительно чихая, коляска вырывалась за деревню, сплошь усыпанная детишками секретаря. Детей у него было семеро, мал мала меньше, и все дочки, старшей недавно минуло шестнадцать. У колхозников секретарь пользовался большим уважением. Был он справедлив и честен, не потакал лодырям, перед районным начальством не заискивал, в страдную пору сам не раз брался за вилы, а то и на погрузке зерна работал.

— Как Яшка-то, не раздумал еще ехать? — спросил Степан Гаврилович, и Ульяне показалось, что секретарь усмехнулся.

— Да лучше бы уезжал!

— Это почему же? — удивился секретарь. — То, понимаешь, плакалась, что уезжает, а теперь, понимаешь, наоборот.

— Не слыхал?

— Что?

— Вся деревня болтает…

— Не слыхал…

— Связался Яшка с Катериной Левонтьевой!

— Ну? — секретарь заметно оживился. — Хорошее дело. Добрая парочка. Честным пирком да свадебку, а? По осени и сварганим. Избу новую выделим, корову, обстановочку прямо из магазина. Все как следует. Путем. А что? Пора, понимаешь, по-людски встречать-привечать молодых специалистов.

Ульяна посмотрела на обрадованного секретаря и грубо сказала:

— А вот не будет свадьбы! Пока жива — не будет!

И она пошла прочь от Степана Гавриловича.

Вячеслав Игоревич Ермолин, а попросту инженер Слава, поселился у конюха деда Кельси. Иван Дмитриевич предлагал ему жить и у бабки Вивеи, и у себя — изба просторная, а детей нет, он да жена, но инженеру больше всех приглянулось Кельсино жилище, а может, пожалел старика. «Ну и ладно, — согласился председатель. — Два мужика, оно и хорошо. А постирать приноси моей бабе. Не стесняйся». И с тех пор как поселилась у конюха живая душа, ожил старик. Откуда что взялось! Бегать стал побыстрее, то в магазин, то из магазина, повеселел дед. По утрам он ставил самовар и поднимался на поветь будить инженера. И каждый раз ему было жалко его будить. Постоит-постоит на повети и спустится обратно. Самовар уже забулькает, заговорит, а Келься все медлит. Но, зная, что сам Слава ни за что не встанет, поднимался вдругорядь и осторожно дотрагивался до парня. Инженер тут же вскакивал и громко спрашивал: «Проспал?!» — «Нет-нет, — успокаивал его дед. — Только-только Степан Гаврилович протарахтел». Слава бежал на речку умываться, а Келься собирал на стол. Потом они пили чай. Пили молча, обстоятельно, а иногда пили и с разговорами: у обоих чего-нибудь да наболело на работе. Инженер написал сыновьям конюха письма, выловил с десяток петухов, и Келься поотрубал им головы. Половину петухов он продал отпускникам в Морозовицу, а остальных варил и жарил, угощал Славу свежей курятиной. Конюх узнал, что в городе Вологде у Славы остались отец с матерью, девушка была, да на преддипломной практике познакомилась с одним грузином, и он увез ее в свой солнечный и теплый край. Несмотря на молодость, Слава успел и в армии послужить, и институт закончить. Уважал его за такую расторопность дед Келься, но все-таки одно дело он брал под сомнение: не верил он, что Слава по своей воле приехал работать в колхоз. «По партийной линии небось послали?» — не раз допытывался он, но Слава в ответ лишь смеялся. «Я же не член партии!» — «Тогда по комсомолу». — «Да нет же. Направили, и я поехал». — «Так-таки безо всякого и поехал? — не верил старик. — Ежели бы все ехали, не обезлюдела бы деревня. А то ноне, паря, молодежь-то не шибко в деревню едет. Все больше в города».

Попив чайку, оба отправлялись на работу: один — в ремонтные мастерские, второй — на конюшню. До околицы по зеленой улице шли вместе, а потом дороги их расходились. Слава быстро взбегал на высокую горушку и пропадал на ней, словно куда-то проваливался. Келься уходить не торопился. Провожал взглядом инженера до горушки, а когда тот исчезал, не спеша закуривал и долго еще стоял на перепутье, смотрел на утреннее солнце, на аржановскую церквушку, четко вписанную в голубое небо, прислушивался к далеким голосам работающих на поле женщин, к неясному, прерывистому шуму комбайна, глубоко вдыхал запашистый воздух, и ему было хорошо и покойно. Про себя он давно решил, что после своей смерти отпишет избу инженеру Славе. Сыновьям она ни к чему, а инженеру пригодится. Изба крепкая, пятистенка, теперь таких и не строят.

И в это августовское утро Келься и Слава вышли из избы вместе.

— Вот я и говорю председателю: «Только, — говорю, — через мой труп. Не дам жеребца мучать. Где это видано — один жеребец на всю округу! И молод он еще! Не прежние, — говорю, — времена! Теперь, — говорю, — много-то на себя одного не взвалишь, а коли и взвалишь, дак не увезешь». Правильно я говорю?

— Правильно, — рассмеялся инженер.

Келься продолжал разговор, начатый за самоваром. Вчера он наотрез отказался случать молодую, игривую кобылку, приведенную из соседнего колхоза, с жеребцом Любимцем. Дело дошло до председателя. Иван Дмитриевич лично приказал конюху разрешить использовать жеребца. Но Келься не послушался, устроил скандал, огрел плетью кобылу так, что та вырвала повод из рук спокойного усатого мужичка и ускакала.

— Будут знать, — довольно сказал Келься. — А то много хозяев развелось… У тебя-то как с Бориском?

— Плохо.

— Увольняй его к едрене-фене! Мастер… Без него обойдешься? Ведь он такой настырный… Что ты! Весной, помню, посевная, а машины стоят, Иван Дмитрич к нему: «Бориско! Милушко! Выручай!» Он, конешное дело, пьет. А когда пьет, лучше к нему не суйся. Поглядел так сыскоса на Дмитрича и говорит: «Пой петухом». — «Что?» — «Пой! — говорит, — петухом. Пойдут машины». Вот ведь какой гад!

— Ну и что Иван Дмитрич?

— Не знаю. Одни говорят — запел, а другие — промолчал, мол, только зубами скрежетнул. У него привычка зубами-то скрипеть. Но, помню, машины пошли.

Они шли по зеленой улице. Иван Дмитриевич давно запретил ездить по деревне на машинах, и улица заросла травой, хоть коси.

— Еще раз запьет — уволю, — сказал Слава. — Мне к председателю. Велел зайти.

— Пошли вместе. Веселее.

Однако Ивана Дмитриевича дома не оказалось. Дверь была приперта батожком — знак, что в избе вообще никого нет. Келься и Слава постояли немного перед избой, подумали, куда мог председатель уехать, решили, что в мастерские, и пошли по деревне дальше. На крыльцо магазинчика вышла продавщица Лизка, веселая красивая бабенка лет сорока пяти, единственная в Старине женщина, которая красила губы и даже подклеивала ресницы. Келься заметил, что Лизка выходит именно в то время, когда они идут на работу. Лизка начала протирать и без того чистое оконное стекло.