Борис Шустров - Белые кони

На улице его встретила Сонечка и взяла под руку. Они шли по берегу. Сонечка вопросительно заглядывала ему в лицо, щебетала о чем-то легком, радостном: она решила подействовать на Николая Петровича лаской. Остановились они около каменных столбов музея.

— Хорошо-то как, — вздохнула Сонечка.

Николай Петрович не понял, что имела в виду Сонечка. Быть может, удивительно тихую погоду, огромный речной простор, прохладный вечерний воздух, деревеньки, озаренные солнечным мягким светом, лежавшие на том берегу Сухоны, далекий ельник, бегущую по пыльной дороге машину, а быть может, она сказала просто так, но Николай Петрович все равно согласился.

— Да. Хорошо, — ответил он.

Вечером следующего дня баржа номер 712 отходила в очередной рейс. Николай Петрович стоял на палубе и смотрел на берег, по которому шла бухгалтерша Сонечка. Кричала чайка, булькала за кормой вода, и опять бухгалтеру казалось, что он уезжает далеко-далеко, наплывали дома и церкви, исчезала Сонечка, и это было как в кино.

Катя шла медленно, очень смешно, как утка: редкий прохожий не останавливался. Какой-то парень, приглядевшись к ее походке, вывернул ступни ног и заковылял на потеху двум девочкам в мини-юбках. Девочки так и покатились со смеху.

Катя обернулась. Парень вмиг сделал серьезное лицо и поздоровался:

— Доброе утро, мать!

— Здравствуй, голубок, здравствуй.

Девочки засмеялись еще громче. Катя пропустила их вперед. Она привыкла, что многие смеются над ее походкой, и нисколько не обиделась. Парень для чего-то подмигнул Кате, помахал ей рукой.

— Шутник, — сердито сказал прохожий, пожилой человек в очках. — Таких шутников на пятнадцать суток бы.

— Ничего, — ответила Катя. — Молодые…

— Ноги? — спросил прохожий.

— Ревматизм, милый. Ревматизм.

— Сам мучаюсь. Змеиным ядом пробовали?

— Мне ничего уж не поможет, — улыбнулась Катя. — Мне теперь одна она поможет.

— Это кто же? — заинтересованно спросил прохожий.

— Смертушка, милый. Смертушка.

Прохожий неопределенно хмыкнул, внимательно глянул на Катю и наддал ходу.

Катя не соврала. Было время, когда она лечила свои ноги и змеиным ядом, и муравьями, заговаривала у бабки Петровны и даже ездила в далекий южный город Цхалтубо, где лежала в каменных ваннах, похожих на гробы, принимала целебные воды. Ничего не помогало.

И то сказать, всю свою жизнь проработала Катя на сплаве леса в Широкой запани, с самой весны до поздней осени бродила по воде, это сейчас сплавщики работают в резиновых сапогах, а раньше, после войны, о сапогах и не слыхивали, бултыхались босиком, помнится, ступила Катя босой ногой на стекло и не почуяла боли — омертвела нога в ледяной воде. Кровь течет, а не больно. Вот и застудила свои ноженьки, довела до такой степени, что отступились доктора от их лечения. Они, конечно, успокаивали Катю, да она сама лучше их понимала, что отходила, отбегала она свой век.

Кате недавно исполнилось пятьдесят шесть, не так уж и много, но выглядела она гораздо старше своих годов: она была совершенно седая, грузная, с бледным лицом, на котором по-доброму тосковали небольшие умные глаза.

Шла Катя на судостроительный завод, кстати единственный завод в городке, шла вот по какому случаю. Соседка Таисья Нутрихина, ярая курильщица и скандалистка, рассказала, что в городском сквере будет поставлен обелиск. И на этом обелиске золотыми буквами высекут имена воинов, погибших в войну, тех, которые прежде, до Великой Отечественной, работали на судостроительном заводе.

— Иди и подавай заявление, — сказала Таисья.

— Зачем?

— Ты вообще, — сказала Таисья, уже начиная раздражаться. — У тебя Степан где работал?

— Известно где. На заводе.

— Вот и иди. Подавай.

— Бог с ним. С заявленьем-то. Там, поди, знают, кто погиб.

— Все подали. И Манька Шарыпова, и Евдокия Кузнецова, и даже Лизка Жерихина.

— Лизка? — удивилась Катя. — Ну и ну…

— Подала-а… Грехи замаливает. Стерьва!

Катя задумалась. Если даже Лизка Жерихина, самая развратная бабенка в городке, которая не успела мужа проводить на фронт, а уж видели ее в лесу с другим, подала заявление, так уж ей-то, Кате Зародиной, сам бог велел. После войны многие фронтовики сватались к Кате, была она крепкой и красивой бабой, к примеру Николай Кузьмич Селиверстов, ефрейтор, на коленях умолял ее, готов был в любую минуту расписаться, но Катя никак не могла забыть своего Степана. Хоть и маловат ростом был Степан, и хвастлив не в меру, а любила его Катя без памяти: красив был Степан необыкновенно, до жути, иной раз, проснувшись ночью, смотрела Катя на спящего мужа, легонько проводила пальцами по крутым ломким его бровям и удивлялась, что есть такая красота на белом свете. Да и простяга был Степан, последнее товарищу отдаст, и Катю он любил чисто и без обмана. Не вышла Катя замуж и потому, что боялась, как бы чужой мужик не обидел детишек: двое их было — мальчик и девочка.

— Надо подать, — задумчиво сказала Катя.

— И думать нечего!

В это время на кухню (разговор происходил в общей кухне) бесшумно, как облако, вплыла соседка Зинаида Федоровна, бывший старший бухгалтер, а теперь, как и Катя, пенсионерка. Таисья закинула ногу на ногу и демонстративно закурила: она знала, что Зинаида Федоровна не переносит табачного дыма. Катя, наперед чувствуя, что между женщинами вот-вот вспыхнет ругань, быстренько задала Таисье вопрос:

— Куда же мне идти-то, Таисья?

— На завод. Куда же больше?

Хотя на кухне горел свет, Зинаида Федоровна включила свою лампочку, висевшую рядом с плафоном. Она вообще имела все свое: счетчик, почтовый ящик с замком, электролампочки в коридоре и туалете. Она ежедневно делала утреннюю физзарядку, вечерний моцион, ложилась спать ровно в десять, вставала в семь и глубоко презирала Таисью за беспорядочный образ жизни. Таисья действительно вела жизнь несколько легкомысленную, приводила к себе мужиков, а нередко, озлясь, выгоняла их на улицу, приходила к Кате, тяжело и долго плакала. Катя не жалела, не успокаивала соседку, просто лежала тихо-тихо, как неживая, и Таисья потихоньку приходила в себя. Она закуривала, хрипло ругалась и начинала рассказывать о мужчине, которого только что выгнала, да и о себе тоже, так откровенно, что иной раз Катя не выдерживала и говорила: «Врешь ведь ты все, Таська». И при этом так улыбалась, что Таисья, помолчав, отвечала: «Ну и ладно. Пусть вру. Пусть».

Таисья пускала большие клубы дыма. Зинаида Федоровна морщила маленький носик, но пока терпела.

— Пойдем со мной, — позвала Катя Таисью. — Поможешь сочинить заявленье-то.

— Можно, — согласилась Таисья.

Вот по какому случаю шла на завод Катя Зародина.