Борис Шустров - Белые кони

— Тогда все, — сказала Зинаида Федоровна, аккуратно вытерла перышко бумажкой, закрыла чернильницу, попрощалась и ушла.

Шурка Дергачев встретил гостей радушно, а узнав о причине столь неожиданного визита, побежал в магазин и принес поллитровку. Он быстро нарезал свежих огурцов, помидоров, колбасы и хлеба, разлил водку в маленькие стаканчики и с видимой охотой заговорил:

— Хозяйка у меня на курорт укатила. В Анапу. Живем не тужим! Х-ха! Где бумажка-то? Давай сюда. Кто же Степку не знал? Все знали. Двое нас настоящих кузнецов-то было. Он да я. А кто еще? Митька Ветродуй? Не-ет… Он против нас слабоват был. Да вы пейте! Давай-ка, Катя. За Степку! А?

Катя пригубила немного, а Таисья выпила полный стаканчик. Шурка снова произнес тост, но на этот раз обе женщины решительно отказались пить, говоря, что им надо еще к Шабанову, а он теперь не тот, что был прежде, не простой, начальник, да и жена у него такая язва.

— Ну ладно, — согласился Шурка. — Тогда я один.

Он быстро опьянел, рассказал длинную историю, в которой главными героями были, конечно, Степан и он, как остановили их в лесу трое и как Степан, не растерявшись, жахнул одного по голове четвертью. И вот что удивительно — не раскололась четверть!

— На пенсии или работаешь? — спросила Катя.

— Последний год распечатал. Живем не тужим!

Шурка снова начал что-то рассказывать, но Таисья решительно встала и начала прощаться. Шурка проводил женщин до калитки и стоял до тех пор, пока они не скрылись за поворотом. Потом он пришел домой, допил водку, долго бродил по квартире, бормотал что-то и наконец, повалившись на кровать, уснул.

А Катя и Таисья в это время беседовали с начальником конструкторского бюро завода Юрием Григорьевичем Шабановым.

— Так, так, — приговаривал Юрий Григорьевич, поглядывая на женщин. — Так… Степана Васильевича я, конечно, знал. Хороший был мастер. Так, так. Дергачев подписался. Так, так…

Жена Шабанова стояла рядом с мужем. Лицо ее было недовольное.

— Дергачев? — повторила она. — Знаю, знаю…

— А что Дергачев? — ласково ответила Таисья. — Его фотография на городской доске Почета висит.

— Висит, — подтвердил Юрий Григорьевич, глянул на жену и спросил: — А почему, собственно, вы обратились ко мне?

— А к кому же? — искренне удивилась Катя. — Ты ведь у Степана подручным работал.

— Ладно, — решился Юрий Григорьевич и хотел было подмахнуть бумагу, но помешала жена.

— Что написано пером, того не вырубишь топором, — громко сказала она.

— А ты молчи! — взорвался Юрий Григорьевич. — Молчи, говорю!

Но жена не сдавалась:

— Разве Дергачев тебе друг?

Юрий Григорьевич смерил жену презрительным взглядом, придвинул к себе бумагу и посмотрел на свет перо авторучки. Жена демонстративно ушла и громко хлопнула дверью.

— Ну и женушка у вас, Юрий Григорьевич, — осторожно сказала Таисья.

Шабанов все еще рассматривал перо.

— Он у тебя когда погиб-то?

— В сорок третьем. От ран умер. Вот ведь еще незадача. Не посоветуешь ли чего, Юрий Григорьевич?

— А в чем дело-то?

— Да ведь в чем… Похоронку где-то доставать надо.

— Как доставать? — удивился Шабанов.

— И что ты, Катя, болтаешь? — вступила в разговор Таисья. — Какую тебе еще похоронку? Есть! Есть у нее похоронка. Письмо-то.

— Говорят, похоронку надо, — растерялась Катя, глядя то на Таисью, то на Шабанова.

Таисья почти вырвала из Катиных рук письмо капитана Сомова и сунула его Юрию Григорьевичу.

— Так, так, — бормотал Шабанов, читая письмо. — Так… А похоронной, значит, нет?

— Ты подпишешь или нет? — хрипло спросила Таисья, и Катя заметила, как мелко задрожало ее правое веко.

— А ты не торопи.

— Подписывай, подписывай, Юрий Григорьевич.

— На фронте-то, знаешь, всякое бывало. Понятно? А если он на фронте-то…

— Ладно, ладно, — перебила Таисья. — Подписывай. Шутник ты, ей-богу, Юрий Григорьевич.

— Подписывай, — повторил Шабанов и не спеша расписался.

Он проводил женщин до дверей, на прощание сказал:

— В случае чего я, так сказать…

— Иди, Катя. Я догоню, — ласково сказала Таисья, и, когда Катя спустилась на одну лестничную площадку, Таисья вплотную приблизилась к Юрию Григорьевичу и прошипела: — С-скотина!

Юрий Григорьевич обомлел и так растерялся, что ничего не смог ответить, лишь делал какие-то судорожные движения ртом. Таисья побежала вниз по лестнице. Первой мыслью конструктора, когда он наконец-то пришел в себя, было остановить женщину, по-начальнически прикрикнуть, приструнить ее, но в следующий миг он вдруг разом охватил только что произошедший разговор, глянул на себя со стороны, и жаркий стыд опалил его лицо. Вернувшись в квартиру, он прошел в свою комнату, закурил и стал расхаживать взад-вперед. Комната была уютная, сплошь заставленная книжными шкафами, письменным полированным столом, на котором стоял дорогой чернильный прибор, подарок жены, кожаным удобным креслом и с широким окном, теперь по-позднему темным и непроницаемым. Юрий Григорьевич остановился у окна и долго смотрел на свое отображение в стекле. «Все хорошо, все хорошо», — пробормотал он, стараясь успокоиться, но успокоиться ему не удавалось. Он постарался припомнить кузнеца Степана Зародина, у которого он когда-то, очень давно, еще до войны, работал подручным, но и припомнить его по-настоящему тоже не смог, лишь, как в далеком сне, увидел перед собой густое красное пламя в черной печи, грязного веселого человека с большими глазами и смутно услышал глухие, частые удары молотка о наковальню. Зато ясно вспомнилось ему фронтовое дождливое утро. Тогда, раненный в голову и грудь, лежал он под мокрым ивовым кустом на скользкой желтой глине и готовился умереть. И ему было не страшно, потому что все, что от него зависело в ту давнюю справедливую атаку, им было сделано. Он не прятался за спины товарищей, поднялся первым, стрелял, пока были патроны, вместе со всеми прыгнул в окоп врага, бил, душил, резал и снова бежал вперед, только вперед, пока не ударило в грудь пронзительно-горячим. Умереть ему не дала девочка из медсанбата. Тяжело дыша и часто останавливаясь, она тащила его по скользкой глине, и он, обхватив ее одной рукой за плечи, второй — отталкиваясь от земли, видел, как часто набухает от напряжения на детской шее тоненькая синяя жилка, всерьез беспокоился, что жилка оборвется, и просил оставить, бросить его…

Теперь Юрий Григорьевич боялся только одного — как бы не явилась в его комнату жена. Нет-нет, она хорошая женщина, отличная хозяйка, прекрасная мать, верный человек, много с ней всякого пережито за долгие годы совместной жизни, она хорошая, но не надо, не надо, чтобы она приходила. Но жена пришла. Она распахнула дверь, встала на пороге, по сказать ничего не успела.