Борис Шустров - Белые кони

— Стой! — закричал Иван, но было поздно.

С визгом оборвался трос, грохнул по железной обшивке, и вездеход, крутнувшись на месте, медленно начал сползать по склону, осыпая с дороги камни. Склон был крутой, скалистый, с глубокими рытвинами.

Иван бросился к машине. В кабине судорожно дергал рычагами растерянный паренек. Вездеход тихо, неотвратимо кренился, правая гусеница повисла, левая отчаянно повертывалась на гладком леденелом грунте.

— Прыгай! — крикнул Иван.

Паренек послушно бросил рычаги и, рванув дверцу, прыгнул на дорогу. Вездеход, теряя центр тяжести, зарываясь носом в щебень, закачался.

— Конец машине, — жалобно выговорил паренек. — Только что получил. Совсем новенькая.

Буторин, изменившись в лице, стремительно кинулся в кабину и потянул рычаги на себя: перевернулось в глазах тусклое небо, замельтешили камни, и, чувствуя, что машина задержалась на секунду, цепляясь краями гусениц за обочину дороги, замерла перед безысходным крушением, Буторин включил четвертую и бросил машину под откос.

К месту происшествия бежали трактористы. Гулко, грозно рокотал мотор, визжали на осклизлом сыром граните гусеницы. Бросаясь из стороны в сторону, поднимая тучи снега и щебня, неслась под уклон машина.

— Ванька… Держись, Ванька, — шептал помбур Степа.

Он прыгнул с дороги и, хватаясь за камни, заскользил вниз. Следом за ним двинулись трактористы.

Буторин, вцепившись в рычаги, летел под откос, всеми силами стараясь не разбить машину о внезапно вырастающие на пути скалы. Иван кидал вездеход то прямо, то, дробя гусеницами щебень, успевал вильнуть в сторону, скользил боком, рискуя опрокинуться, то с маху бросался в неглубокие ложбинки, пробовал тормозить, но его неудержимо несло вниз.

Машина врезалась в предгорные кусты. Заколотили по смотровому стеклу ветки. Грунт стал мягче, податливей и Буторин почуял, что теперь он может руководить машиной.

Иван остановил вездеход на ровной площадке, заглушил мотор, открыл дверцу и откинулся на сиденье. Он долго, изучающе рассматривал себя в зеркальце, подмигнул сам себе и выскочил из кабины. Сверху спускались трактористы. Первым подбежал распаренный, вспотевший Степа.

— Чуть кузов погнул, — сказал Иван, кивнув на машину. — А так хоть бы что.

Степе хотелось закричать: «Ванька! Кореш! Друг! Жив!» — но он, подойдя к вездеходу, склонился над мятым кузовом, погладил для чего-то гусеницы.

— Наша марка, — дрогнувшим голосом произнес помбур. — Отечественная.

Горланя и размахивая руками, бежали к Ивану трактористы.

Корреспондент стоял в коридоре и рассматривал наизусть заученный график работ. Мимо него, распахнув полушубок, как всегда, в сопровождении людей, озабоченных и гомонящих, прошагал начальник экспедиции. Корреспондент вяло глянул на начальника и отвернулся.

— Милок, — добродушно окликнул его начальник. — Заходи. Есть материалец.

…Из кабинета корреспондент выскочил радостный и окрыленный.

Пробегая мимо своего барака, он увидел Буторина, стоявшего у окна комитета комсомола.

— Здравствуйте, — весело поздоровался корреспондент. — Стихи?

— Ага.

— Давайте. Я прочту.

Иван вытащил все тот же небольшой блокнотик и подал корреспонденту.

— До завтра. Хорошо?

Иван согласно кивнул и пошел прочь. Корреспондент машинально открыл блокнот и на первой странице прочитал: «Иван Буторин. Стихи». Корреспондент рванулся за Иваном.

— Стойте! Стойте!

Иван остановился.

— А я хотел вас разыскивать, — подбегая, сказал корреспондент. — Идемте ко мне.

Они зашли в барак. Корреспондент живенько поставил на плитку чайник, выложил сахар, банку консервов.

— Может, чего покрепче? — подмигнул он.

— Ничего, — ответил Иван. — Обойдемся.

— Да вы садитесь!

— Ничего, — повторил Иван и сел.

— Начнем! — бодро произнес корреспондент. — Я слушаю.

Он положил блокнот Ивана на стол, сел напротив и приготовился слушать, внимательно, остро поглядывая на Буторина. Иван потянулся за своим блокнотиком, открыл его, прокашлялся и, не глядя на корреспондента, сказал:

— «На горе Скалистой». Стихотворение.

— Я о другом, — перебил его корреспондент. — Не о стихах.

Иван осекся, снова покашлял в кулак и полез в карман за куревом. Прикурив от спички корреспондента, он несколько раз глубоко затянулся и, когда немного успокоился, вопросительно взглянул на хозяина.

— Я о вчерашнем случае.

— Тут он и есть. Случай-то, — пристукнул по блокноту Иван. — Стихом я его. Случай то есть…

Корреспондент посмотрел на Ивана, на дрожащий кончик папиросы, разом охватил всю его напрягшуюся в ожидании фигуру, встал, походил по комнате, о чем-то размышляя, сел и улыбчиво предложил:

— Читайте ваш стих.

Стих был длинный и бездарный. Иван читал волнуясь и переживая, а корреспондент смотрел на него и думал, что совсем недавно, вчера вечером, этот человек совершил подвиг, что он рисковал жизнью. И эти корявые руки, такие неловкие здесь, в обращении с блокнотиком, там, в кабине вездехода, были, вероятно, умными и уверенными. И сам он, буровой мастер Иван Буторин, каким он был тогда, в скалистом ущелье?

«Как смерч, летел навстречу скалам», — читал Иван.

«А ведь неплохо, — подумал корреспондент. — Вот и название очерка: «Смерч». И вдруг он припомнил слова начальника экспедиции о том, что сам по себе вездеход, конечно, вещь дорогая, и мало их, на вес золота они в Заполярье, и он, начальник, «намылит шею» бурмастеру, ведь, не дай бог, убился бы, и все-таки молодец Буторин, русская душа. Не может русский человек равнодушно смотреть, как пропадает добро, слишком дорогой ценой оно ему досталось. «Ты, милок, это самое подчеркни. О русской душе, — говорил начальник корреспонденту. — Где, в какой стране кинется человек в пожар, спасая общественное богатство? Только у нас. Кто приказал Ивану броситься в машину? Да никто! Я ему за это еще шею намылю! Это уж точно. Но молодец! Что молодец, то молодец. Ты это подчеркни. О русской душе».

«Опахнули меня снега красными свежими розами», — закончил Иван.

— Вы знаете, — задумчиво сказал корреспондент. — Что-то есть. Глубинное, земное, а главное — искреннее.

— Душит меня. Стоит здесь, — стукнул себя в грудь Иван. — Будто камень. И душит.

Корреспондент слетал-таки за бутылкой, и когда мужчины выпили, подладились друг к другу, то корреспондент напрямик начал резать Ивану правду-матку в глаза, и Буторин ничего, не обижался, потому что видел — человек говорил от сердца, без злобы. Да и сам он разоткровенничался, рассказал об отце, замученном беляками, о старушке матери и о всей своей забубенной скитальческой жизни, без кола без двора, как с четырнадцати лет начал «пахать» да так вот и «пашет» по сю пору. И все-то могло у него быть: и семья, и деньги, и дом, да, видно, не для него все это — любви-то нет, любовь, она давно замужем, приезжал в деревню, поглядел, старуха уже. А он, Буторин, стареть не согласен.