Борис Шустров - Белые кони

Ему бы, Федору, всю жизнь прожить в лесу, лесником бы устроиться, чтобы с раннего утра до позднего вечера слышать неторопливый шум дерев, чтобы мохнатые лапы елок стучались в окно, а темными зимними вечерами выходить на крыльцо и чутко прислушиваться к чему-нибудь, к звериному вою ли, к лаю ль лисиц или к треску замерзших голых лиственниц, встречать бы заблудившихся людей, приглашать их в дом и поить горячим чаем. Лучшей доли не надо бы Федору! Но так прожить не далось. А пришлось ему после войны, ему, матросу-черноморцу — вся грудь в орденах! — встать за плуг, погонять пузатую лошадь, исходить криком за какой-то там трудодень в те далекие осени, когда на трудодень не то что на штаны — на курево не давали, страдать и терпеть пришлось, пока не встали на ноги, не выправились.

Конечно, кто хотел, тот устраивался. В те годы везде были нужны рабочие руки. И к Федору приходили, приглашали и на торфоразработки, и в город, но не мог он уйти из родной деревни, бросить женщин, детей, и так изработавшихся в военное время, измучившихся, так долго ждавших их, фронтовиков, не мог такого позволить себе Федор Журин, не имел права, не такой он человек. Вместе со всеми добивался и ждал он лучших времен.

И времена эти пришли. Колхоз, в котором работал Федор, объединили с другими хозяйствами, преобразовали в совхоз, понагнали разных машин, тракторов, комбайнов, грузовиков, только работай, не ленись, но поработать-то на новых машинах Федору пришлось немного. Как стукнуло шестьдесят, так и засобирался на пенсию. Правда, два годика еще потерпел, ублажил его директор новеньким ХТЗ, но после работать отказался наотрез. Проводили его на пенсию с почетом, с дорогим подарком, телевизором марки «Рубин», до слез растрогали, хоть и впрямь не уходи. Однако ушел. Быть может, для кого другого, кто землю не пахал, шесть десятков — и не срок, но для Федора в аккурат.

Федор затушил папиросу, по давней своей привычке, о ладонь и сел, опустив ноги на пол. Бухнула входная дверь, звякнуло ведро, что-то мягкое шлепнулось на половицу, — видно, снова Агнюша пролила молоко, и Федор в который раз обругал себя, что не ослабил дверную пружину. Теперь вот получай, теперь опять крик-гам. Агнюша не заставила себя ждать.

— Лешой! — раздался ее голос, далеко не ласковый, не такой, каким она уговаривала корову выходить со двора. — Сколько раз было говорено?! Сколько раз! Федор! Федо-ор!

— Чего ты? Ну? — откликнулся Федор, торопливо натягивая брюки.

Агнюша отворила дверь летней избы, показалась на пороге, но разразиться руганью не поспела: Федор предупредил жену.

— Ладно, ладно, Огнюша, — заговорил он. — Сделаю. Сегодня же и сделаю. Сказал? Вчера хотел, да все как-то так…

Нечасто оправдывался Федор перед женой, нечасто уступал ей, все больше на крик отвечал криком, так же, как и она, легко раздражаясь, и, не ожидавшая такого, Агнюша несколько растерялась.

— И впрямь, Федя, сделал бы, — сказал она. — Пол-литра, поди, выплеснулось.

— Сказал? — повторил Федор, выходя из избы.

Утро было хорошее, ясное, без единого облачка. По улице, сплошь заросшей пыреем и ромашкой, важно шагал огненно-рыжий петух соседки Елены. Да вон и сама Елена, знакомо сутулясь и прихрамывая, поволоклась за водицей к колодцу.

Красивая когда-то была Елена. И по сю пору называют ее Еленой Прекрасной, хотя какая уж она прекрасная: съели годы и непосильная, неженская работа ту красоту, да и муж Гераська Однорукий постарался. Бил он ее без жалости, и кулаком охаживал, и ногами, а однажды хряснул поленом, да так, что еле отошла она, еле отлежалась. Но, прямо надо сказать, за дело бивал. Оттого, может, и не жаловалась никому Елена, не мотала душу, а когда умер Гераська, кричали страшно, присмирела и потихоньку стала стареть. Нет, не обвинял Федор ни Елену, ни Гераську, муж да жена — одна сатана.

А недавнее странное чувство ожидания чего-то радостного все не проходило, хотя Федор и старался не думать о своем сне, сознательно обращаясь в мыслях к делам насущным, житейским, и в первую очередь к бане, которую решил наконец-то привести в божеский вид и для которой вот уже третью неделю обтесывал толстые сосновые хлысты.

Гости приехали нежданно-негаданно, застав Агнюшу врасплох. Она как увидела Таисью, схватилась за грудь да так и застыла на пороге подклети. Таисья подбежала к ней, обняла, заплакала. И Агнюша всплакнула. Они были родными сестрами и не виделись уже почти девять лет. Посторонний человек ни за что бы не признал их за родных сестер: Агнюша маленькая, худая, такая худая, что сарафан сорок второго размера, купленный в областном магазине «Детский мир», был великоват ей, а Таисья женщина круглая и широкая, такая, что длинные клешнятые Агнюшины руки не могли обхватить ее талию.

— Господи, — сказала Агнюша. — Хоть бы какую-нибудь писулинку…

— Ничего, — Таисья достала из сумочки платок и вытерла глаза. — Ничего, — повторила она.

— Неужто одна, Тася?

— Оба здесь, оба, — успокоила сестру Таисья. — Ананий с Федором обнимается.

— Радость-то, радость-то… Прямо с поезда или как?

— Мы ведь давно гостим, Агния. В городе у Ананьева брата пропадали. — И, увидев, как тень набежала на Агнюшино лицо, заторопилась оправдаться Таисья: — А все Вениамин! Не пущу, говорит, хоть расстреляй! Почитай, с неделю на работу не выходил. Взял за свой счет. А уж сколько водки перевели… И не спрашивай!

— Ананий-то вроде всегда осторожничал?

— Было. Осторожничал. А теперь только подавай. Да и Вениамин удержу не знает.

— Тот такой… Я к нему и заглядывать боюсь. Пей, тетка Агнюша! И весь сказ. И не откажись! Рожу скосоротит, набычится, чистый страх! Да и то сказать, чего не пить? Такими деньжищами ворочает.

— Доворочает. Нынче с ними, материально ответственными, строго. Вот и Ананий говорит. Смотри, мол, Вениамин, знай меру!

— А говорок-то, Тася, у тебя наш, деревенский. Не отвыкла.

— И отвыкать не хочу.

— Живешь-то как?

Таисья вдруг затуманилась, обняла старшуху, почти совершенно утопив ее в массивных грудях и складках шелкового платья, и подала первый искренний плач. Агнюша послушно ткнулась в мягкое, терпеливо дыша запахом каких-то духов: она знала, отчего плачет Таисья. Давно, много лет назад, умерла единственная ее дочка, младенцем умерла, и с тех пор как обрезало: ни разу не понесла Таисья. Все у нее было: и квартира, и деньги, и согласный муж, но без детей какое житье? Жалела сестру Агнюша, к чтобы как-то облегчить Таисьино горе, заговорила о своем:

— А Коля-то мой… Коля-то…

Таисья заплакала всерьез, сразу смяв, заглушив негромкие всхлипывания сестры. На пороге в обнимку появились Ананий Александрович и радостно-возбужденный Федор.

— Так я и знал! — весело закричал Ананий Александрович, глянув на ревущих сестер. — Здорово, Агния!