Борис Шустров - Белые кони

Теперь он шел лесом, по мягкому мху, через густой ельник, так что продвигался медленнее, чем по проселку, да и корзина давала знать о себе. Часа через два он выбрался на большую дорогу и тут ему повезло: грузовик, мчавшийся с увала, с визгом затормозил, не успел Федор поднять руку. Шофер, молоденький паренек, вел машину лихо, рассказал Федору несколько анекдотов и первый же заразительно хохотал. Он довез Федора до Городища, пологого зеленого холма, на котором виднелись еще кое-где полуразрушенные каменные стены, и остановился, сказав, что ему направо. От Городища до Федоровой деревни рукой подать, не больше версты. Федор суетливо начал рыться в карманах, хотя и знал, что денег в них нет. Паренек терпеливо ждал.

— Ты вот что, сынок, — сказал Федор. — Подбрось меня до избы. С собой-то нету у меня денег. Я тебе это… Вынесу. На пивко…

— Ладно, ладно, — хмуровато ответил паренек. — В следующий раз.

— На пивко бы, — повторил Федор, вылезая из кабины.

Грузовик круто повернул направо, и скоро даже звука мотора не стало слышно. Федор огорченно покачал головой и пошел к деревне.

В избу Федор заходить не стал, а присел на ступеньку крыльца и закурил. Он ждал, что вот-вот распахнется дверь и на пороге появятся гости. Они станут удивляться, ахать, хвалить Федора, а он невозмутимо будет курить и улыбаться про себя. «Заяц трепаться не любит, — быть может, скажет он. — Сказано — сделано». Ноги у Федора гудели. Из избы никто не выходил, да и не слыхать было, что в ней есть кто-то живой, тихо было в избе. «Видно, на реку ушли, — подумал Федор. — Ананий Александрович любитель покупаться». Возле калитки остановилась Елена Прекрасная, посмотрела на Федора и спросила:

— Неужто принес?

— Есть маленько…

Елена зашла во двор, глянула в корзину, одобрительно сказала:

— Ну уж и Федя… Лес пустой, а у тебя грибки! Куда ходил-то?

— Далеко…

— Ну уж и молодец!

— Гости-то где?

— Гости-то? — переспросила Елена. — Дак уехали они.

Федор поперхнулся дымом, закашлялся.

— Так, — произнес он, помолчал и снова: — Так, значит…

Он поднялся. В летней избе не спеша разделся и лег на кровать. Закинув руки за спину, он лежал и смотрел на широкую, потрескавшуюся от времени матицу потолка, по которой бегал большой таракан: добежит до конца матицы, покрутит усами и обратно. В другое время шуганул бы Федор таракана, а теперь ему было лень даже шевельнуться. Отчего-то сразу заломило ноги, поясницу и стало грустно-грустно, до того нехорошо стало, хоть реви.

Ему припомнилось, как встал он ранним утром, как торопился к березовой роще, облазил ее всю, как расстроился, увидев корешки от грибов, а потом припомнилось ему, как шагал по пыльной большой дороге и как не остановился самосвал, и вторая машина припомнилась, с молоденьким пареньком-шофером, как не оказалось у него ни копейки денег, как легко шагал он от Городища до родимой деревни…

Федору вдруг стало до того жалко себя, что он чуть не закричал, но пересилил себя и усмехнулся. Да что, в самом деле, стряслось? Из-за чего сыр-бор? Ничего такого не случилось. Ну, встал он рано утречком, ну, прошелся, подышал свежим лесным воздухом, грибков вон принес, не пропадут грибки, едоков хватит. Ничего не случилось. Уехали, — значит, надо. Не видел их девять лет и еще не увидит столько же. Он им ничего не должен, они тоже. Так успокаивал себя Федор, а какое-то сложное, грустное чувство, граничащее почти с отчаянием, не давало ему покоя.

А когда припомнились ему белые кони с застывшими на ветру седыми гривами, просторный зеленый луг и он, стоящий на его середине, Федор вдруг заплакал.

Он не стеснялся слез. Он уже не думал о гостях, — бог с ними, с гостями, — а вспомнилась ему вся его жизнь, фронт и то, как держался он одной рукой за перевернутую шлюпку, а второй греб, как налетел немецкий самолет и стал поливать из пулемета. Пропадали головы кровных его дружков в морской пучине, срывались онемевшие синие пальцы с досок шлюпки, а Федор грозил кулаком ухмылявшемуся летчику, кричал, пока и его не прошила пулеметная долгая очередь. Ничего. Выплыл. Жив остался. И еще многое припоминалось Федору: и смерть старшего сына Николая, и жена Агнюша, вечно работающая, всегда чем-то занятая, и маленькие радости, которые всегда бывали после того, как он увидит во сне белых коней.

В избу зашла Агнюша, и Федор, чтобы она не заметила слез, быстро отвернулся и прикрыл глаза.

— Федя, — окликнула его Агнюша, — Федя… Спишь? Грибов-то, грибов-то сколько принес!

Федор молчал.

— А гостеньки уехали. Такое дело вышло. Мишка-капитан сказал, что последний катер сегодня пойдет до города. Следующий только через три дня. Вот они и засобирались. Я отговаривала, да где там… Им ведь, Федя, на юг еще надо…

Агнюша умолкла, ожидая ответа, не дождалась, вздохнула и вышла. Федор поднялся, закрыл зверь на крючок и снова лег. Думать ему ни о чем не хотелось, и он крепко закрыл глаза.

До самого позднего вечера пролежал Федор в летней избе. Агнюша почистила грибы, пожарила, торкнулась было в летнюю избу, позвала, но Федор не откликнулся. Не вышел Федор и ужинать. Мишка-капитан по просьбе Агнюши заглянул в окно и сообщил, что в избе темно, видимость плохая, но вроде Федор лежит, дышит.

— Господи Исусе Христе, — испугалась Агнюша. — Уж не заболел ли? С чудинкой он у меня. С молодых лет такой был. Все, бывало, о чем-то задумывался. И теперь таким остался. Ой, Федя, Федя… Любую малость близко к сердцу берет.

Ночью Агнюша несколько раз просыпалась, подходила к двери летней избы и прислушивалась. За дверью было тихо.

Утром Мишка снова залез на завалинку, заглянул в окно и сказал:

— Спит.

— Слава тебе господи…

— Смеется.

— Что?

— Смеется, говорю, во сне. Улыбается.

Агнюша взобралась на завалинку и примостилась рядом с Мишкой, держась одной рукой за подоконник, второй — за плечо парня.

— Смеется… Улыбается… Вот и хорошо. Вот и ладно, — сказала она и вслух удивилась: — К чему бы это?

А Федор и впрямь улыбался. Ведь никто не знал, что ему снятся белые кони. Это была его, Федорова тайна.

На перроне было как всегда: кто-то плакал, а кто-то радовался. Сима стоял, прижавшись спиной к прохладному бетонному столбу, и ничего не понимал, ничего не слышал.

— Очень жалко Николая Васильевича, — сказала жена, и по ее лицу побежали слезы.

Она была худенькая, нежная, переживала искренне, Сима знал, что, придя домой, она будет часто пить капли от боли в сердце, а ночью долго не уснет, будет вспоминать две короткие встречи с Николаем Васильевичем, тихо плакать, чтобы не разбудить сына, и снова, в который раз, у Симы туго перехватило горло.