Борис Шустров - Белые кони

— Прости меня, папка, — прошептал Сима.

Давно догорела сигарета, надо бы еще закурить, но Симе не хотелось шевелиться, не хотелось отрывать глаз от побледневшей звезды в прорехе крыши. Время было за полночь, стоял белый июнь, и заря, не пропадавшая даже в самые глухие часы, широко разрасталась на востоке. Сима не спал уже две ночи, в вагоне и вчерашнюю, и теперь, чувствуя приближение отрадного, нужного ему забытья, он в последний раз вспомнил отца. «Люби людей, Симка, — говаривал Николай Васильевич в праздники. — Люби людей…»

Был вечер. Вершины сосен золотил ровный свет падающего за горизонт солнца. Там, в вышине, было светло и тихо, но по земле, между крестами и мраморными памятниками, несло холодом и пустотой. А быть может, так казалось Симе, уже давно сидевшему на низкой скамеечке возле песчаного непросохшего холма, под которым лежал Николай Васильевич.

В день похорон, с утра до позднего вечера, сыпался с неба бесшумный дождь. «Это хорошо, — повторяла бабушка. — Хорошо, когда дождик. Это господь бог слезы проливает». И был оркестр, и сутулый фотограф с печальными глазами, и билась в руках Симы обезумевшая мать, страшно, по-древнему голосила, незнакомо причитала, и бабки, прислушиваясь к причитаниям, довольно переглядывались, и тихо ехал грузовик, и шли за ним люди с обнаженными головами. И были речи над могилой, и стучали комья земли о крышку гроба, и далеко разносилась окрест жуткая музыка. Все было. «Хорошо, хорошо похоронили Николая Васильевича, — от многих слышал потом Сима. — Дай-то так бог всякому». И поминки были богатые, всем всего хватило. За столом снова припоминали Николая Васильевича добрыми словами, жалели, что мало пожил, теперь только бы и жить, вон каких орлов вырастил, говорили люди, глядя на Симу и Вовку. Сима слушал людей и все ждал, что кто-нибудь скажет об отце нечто необыкновенное, такое, что сразу бы возвысило его надо всеми, но ничего такого никто не сказал. А говорили люди о том, как честно работал Николай Васильевич, какой был незлобивый и добрый человек, весь как на ладони. Зосима Петрухин, тот самый бывший лихой разведчик, обнимал Симу и слезливо шептал про обиду, нанесенную им Николаю Васильевичу. И ведь не затаил зла на него Николай Васильевич, снова принял на работу, ни словом не припомнил, ни делом, а его, Зосиму, за такой грех расстрелять мало. Хорошо похоронили Николая Васильевича.

Сима встал и подошел к могиле: на памятнике была прикреплена фотография, та самая, тридцать девятого года. Николай Васильевич был на ней молодой, сильный, с прямым взглядом и густыми волосами.

И Симе стало хорошо от мысли, что люди, проходя мимо могилы отца, увидят его таким, молодым и сильным.

Михаил Петрович Гришин, а попросту, по-деревенскому, Миша Клин, стоял перед зеркалом и, заковыристо ругаясь, завязывал галстук. Делом этим он занимался давно, вспотел, устал, но сладить узелок, какой, к примеру, в один момент умел делать его сын Степка, студент, так и не мог.

— Хоть-бы стен постеснялся, — укоряла его Татьяна, жена, прозванная за свой высокий рост Таней Долгой. — Садишь и садишь!

— А ты молчи! — вскипел Миша. — Молчи, говорю!

— Дай-ко, — не обиделась Татьяна, подходя к мужу. — Видала я, как Степа завязывал. Вроде так. Теперь за этот кончик… — Она потянула за конец галстука, и узелок рассыпался.

— Тьфу ты, лешой!

— Это тебе не титьки у коров дергать, — нервно рассмеялся Миша.

— Постой, постой. Не топчись. Та-ак… Теперь, значит, сюда. Вытяни шею-то!

— Куда-а?! Да не скреби ты ногтями!

— Кажись, получается. Не туго?

Миша повертел кадыкастой шеей.

— Вроде ничего. Смотри ты, — удивился он, глядя в зеркало. — Завязала.

— Да как ладно-то, — похвалилась Татьяна. — Точь-в-точь, как Степа!

Миша надел черный пиджак, на лацкане которого желтела медаль «За отвагу», и в который раз пожалел:

— Ордена не хватает…

Вообще-то к ордену Отечественной войны Мишу представляли, как он сейчас помнит, шестнадцатого февраля сорок пятого года, но то ли документы в пути затерялись, то ли капитан Титаренко, которого в тот же день убило осколком, не успел их отправить, то ли еще по какой причине, но ордена Миша не получил. Конечно, можно было бы написать в Москву, как делают иные-прочие, но писать Миша стеснялся.

Повоевать Мише пришлось немного, его забрали осенью сорок четвертого, правда, попал он сразу же в самое пекло, на Третий Украинский, под Белград, в район горы Авала. Под этой горкой, в первом же бою, он и отличился. Хоть и новичок был, и молоденький, только-только восемнадцать минуло, а когда под пулеметным шквальным огнем начали падать его друзья-товарищи, а живые залегли, Миша вдруг поднялся и, не скрываясь, прямиком побежал на пулемет, да так быстро, так ловко, словно он только тем и занимался, что бегал под горячим свинцом. Все пули пропели мимо, ни одна не задела, а пулемету, конечно, пришел каюк: забросал его Миша гранатами. Наградили Мишу Гришина медалью «За отвагу», а потом как обрезало, хотя и не прятался он за спины других, старался подняться в атаку побыстрее, но его не представляли, товарищей, что бежали рядом, представляли, а его нет. И так было до самого озера Балатон, до того памятного февральского дня, когда убило капитана Титаренко…

— Много-то, смотри, не пей, — предупредила Татьяна, смахивая пылинки с пиджака мужа.

— Много и не подадут. Триста грамм норма.

— В прошлый год тоже была «норма», а привезли в стельку.

— Так то в прошлый, — усмехнулся Миша. — Пошел я!

Выйдя на улицу, он присел на завалинку, закурил и стал ждать Митроху-безногого. Митрохин «Запорожец» ручного управления по Мишиным расчетам должен был вот-вот появиться на Царевом угоре. А собрался Миша на центральную усадьбу, в большое село Саватеево, на праздник. Председатель колхоза Николай Николаевич Слядников поставил за правило отмечать День Победы, и не просто так, а на широкую ногу: на столах, придвинутых вплотную друг к другу, дымилась жареная телятина, специально забивали бычка, шипела на огромных сковородках колотиха, яичница из трех-четырех десятков яиц, в деревянном жбане пенилось домашнее пиво, которое загодя, за две недели делал дед Кусто, единственный на все деревни сохранивший секрет его изготовления. Он, кстати, был и единственным человеком, которого приглашали на праздник, хотя в эту войну он и не воевал, а вообще-то приглашения, отпечатанные в районной типографии, получали лишь фронтовики, и те, что жили в родном углу, в колхозе, и городские, уходившие на фронт отсюда, из родных мест. Слядников, человек хозяйственный и дальновидный, приглашая городских, втайне надеялся, что, посмотрев на деревенское житье-бытье, призадумаются бывшие односельчане и приедут обратно, навсегда. Иные и впрямь, выпив и расстроившись, били себя в грудь и обещали приехать, но возвращались немногие. Вернулись, стали жить и работать братья Таланы, Егорий да Петруша, и многодетный фронтовик Ваня Бороздин.