Борис Шустров - Белые кони

— Смотри ты… Молодец.

— После армии и туда. Парень головастый. И две девчонки.

— Невесты?

— Одна-то уж тово… Вкусила. Теперь кукует. В Мурманске. А вторая здесь, в Саватееве учительствует. Ничего девка…

— Хорошая, хорошая, — подтвердил Слядников. — Побольше бы таких.

— А ты-то, Геннадий, каково живешь? — поинтересовался Миша. — Говорят, доктор наук?

— Верно говорят.

— В столице-матушке?

— В Ленинграде.

— Бывал, бывал, — сказал Миша. — Три дня жил. Нагляделся. И в Зимнем дворце побывал, и на «Авроре», везде водили…

— Пошли, — перебил Слядников, глянув на часы. — Наговоритесь. Вечер долгий. Заходите, фронтовики!

Усаживались нешумно, тоже с какой-то неожиданной вежливостью, приговаривали, называя друг друга по имени-отчеству.

— Садись, садись, Митрофан Иваныч, садись. Натрудил небось свои культяпки.

— Василий Васильевич, присаживайся!

— Не толкнул ли я тебя, Иван Петрович?

— Ничего…

Как и всегда, первое слово взял Слядников.

— Товарищи фронтовики! — сказал он и оглядел присутствующих, подолгу останавливаясь взглядом на каждом. — Вот и опять собрались мы отметить великий наш праздник. Тридцать первый годик повалил, как живем без войны, а забыть нам ее не дано. В какой двор ни ткни, всюду она принесла горе. В одно Саватеево не пришло тридцать шесть мужиков, все там легли, на фронтах Великой Отечественной… Это уж принято так говорить — мужики. А какой, к примеру, мужик Коля Угловский? Девятнадцати не было. Замучили его, ногти рвали, штыками кололи, жгли каленым железом. Молчал. Жил он среди нас, все вы его знали, паренек как паренек, худенький, небольшого росточка, а когда пришла пора, и оказал он наш русский характер! Теперь стоит, бронзовый, в белорусской деревне, зимой и летом — живые цветы. Сам видел. — Слядников помолчал, вновь обвел взглядом притихших мужиков. — Стареем и мы, фронтовики. Стареем и умираем. Сегодня с нами не сидят и не празднуют Ведров Павел Игнатьевич и Уваров Степан Трофимович. Ничего не поделаешь. Жизнь! Они честно воевали, честно работали, и мы их будем помнить всегда.

Потом председатель обо всех сказал добрые слова, не забыл и Мишу Клина, хорошо отозвался как о работнике и не преминул напомнить, что именно он, Михаил Гришин, единственный из сидящих здесь, оставил памятку на рейхстаге. И все посмотрели на Мишу, а доктор наук Рассохин как-то по-особенному глянул на него и помахал рукой. И Миша ему помахал. Он сидел рядом с Митрохой-безногим и одним из братьев Таланов, Егорием, уверенным мужчиной с резким, будто выточенным из камня, лицом.

После речи Слядникова все встали и, как водится, помянули павших. Стало повеселее. Мужики закурили, сизоватый дымок поплыл над столами. И вот уже послышался смех, говор, и дед Кусто, наливая ковшом густое пиво, заприговаривал:

— Давай, вояки, подставляй посудины! Я ведь тоже было сунулся, да куда там… Военком, царство ему небесное, товарищ Долгин, стукнул эдак по красному сукну и сказал: «Ты, говорит, и думать не смей! Баб-то на кого оставим?!»

Фронтовики грохнули.

— Ну и дед!

— То-то я смотрю, женка моя о тебе сохнет, — смеясь, проговорил кто-то. — Где, мол, Кустодиан Андреич, долго что-то не заходит.

— А что?! Я был парень хоть куда! Шести десятков не было, — хвастался Кусто. — Каково пивко-то?

— Пиво что надо!

— Кто делал?

— Мастер…

— Пейте, ребята, пейте! — наполняя посудины, повторял дед Кусто.

— Давай, Вася, разверни гармонью! — затеребили фронтовики Васю Соколенка с белыми, как лен, волосами и белесыми ресницами. — Вали, Вася!

— Подожди, — отвечал Вася. — Еще не время…

— Да, ребята, — задумчиво, словно бы про себя, гудел Егорий Талан. — Был у меня в отделении мужичок. Тезка. Тоже Егорий. Каждую неделю письма получал, а чтобы ответы писал — не видывали. Спрашиваю, чего, мол, дядя Егорий, не пишешь? Покраснеет и молчит. А потом признался. «Неграмотный, — говорит, — я. Читать-то по печатному читаю, а писать не могу». — «Что же ты, отвечаю, молчал? Давай напишу». — «Напиши, Егорка, напиши. Только, грит, не проболтайся. Засмеют». И вот, мужики, диктует он мне письмо. Телушку, грит, Марья, переведи в правую стайку, она теплее, а хряка в левую. Как-никак, мужской пол, покрепче. В правую, грит. Да-а… Тем же днем его и убило. Егория-то. Дак ведь умирал уж, а подозвал меня и шепчет: «Слышь, грит, перепутал я. Левая стайка теплее-то. Левая. Отпиши, мол, в левую телушку-то». — Талан глубоко затянулся и покачал головой. — Я к чему? Душу отдавал человек, а о живом думал.

— Детишки небось остались?

— Не без этого. Четверо их у него было.

— Об них он и думал.

К столу подошел доктор наук Рассохин.

— Садись, Геннадий, садись! — подвигаясь, закричал Миша.

Рассохин присел, обнял Мишу, похлопал но спине. И Миша похлопал доктора.

— Дружки были — водой не разольешь! — обратился он к товарищам. — Бывало, где драка, там и мы! На кулачках тоже, бывало помню, первые. Правда, Геннадий?

— Первые не первые, а в обиду себя не давали.

— Помню, — усмехнулся Егорий Талан. — Такого драла давали — только пятки блестели!

— Это когда?! — заярился Миша. — Где?!

— На троицу. В Загарье. Али забыл?

— Не могло такого быть.

— Было, Миша, было, — сознался Рассохин. — Бежали мы от Таланов от Загарья до Морозовицы без остановки.

— А-а-а, — припомнил Миша. — В аккурат перед войной. Их сколько было-то? Человек, поди, двадцать?

— Двое нас было. Петруха да я, — сказал Егорий.

— У страха глаза велики, — поддакнул Митроха.

— А я ведь, Миша, тоже свою фамилию на рейхстаге оставил, — переменил разговор Рассохин.

— Ну?! — удивился Миша. — Не видал.

— Да разве увидишь? Там их сотни, тысячи были!

— Моя на левом столбе. Первым, значит, Стрельников расписался, комбат мой, а чуть ниже я. Как припечатал.

— Стрельников, — повторил Рассохин. — Знавал я одного Стрельникова…

— Не Сергея ли Васильевича?

— Верно, — несколько удивленно ответил Рассохин. — Сергея Васильевича.

— Коренастый такой. Крепкий.

— Мужчина здоровый.

— Шрам у него на правой щеке? — спросил Миша и показал, какой шрам был у комбата. — Отсюдова досюдова.

— Точно. Есть у него шрам.

— Он. Мой комбат, — уверенно сказал Миша.

— Да нет, — помолчав, возразил Рассохин. — Не может быть. Стрельников закончил войну в Вене.

— Да?! — спросил Миша и вдруг жарко покраснел.

— В Вене, — твердо повторил Рассохин. — Друзья мы с ним были. Одно время работали вместе. Теперь он на Дальнем Востоке. Генерал.

Егорий Талан и Митроха-безногий, молча слушавшие разговор, переглянулись.

— Он еще вот так шеей подергивал, — показал Миша Клин. — Вот эдак! Эдак. Разволнуется и вот эдак!

Рассохин долго смотрел в напряженные Мишины глаза и вдруг увидел в них такую мольбу, такое отчаяние, что на миг растерялся, но быстро взял себя в руки.