Борис Шустров - Белые кони

— Такие пирожки-шанежки, — приговаривал Николай Елпидифорович, крепко потирая ладони. — Во-он крайний слева! Целый этаж для учителей. Выбили! Не сегодня-завтра вселять будем. И в первую очередь молодых. Перспективных. А как же иначе? Иначе нельзя…

— Сам-то где живешь? — спросил Алешин.

— Там, где и жил.

— К тебе и нагрянем.

— К Марье Петровне пойдем, — сказал Заметаев. — Там и мальчиков наших помянем, и девочек. Примете, Марья Петровна?

— Да что ты такое говоришь, Паша? — даже обиделась учительница. — Конечно, ко мне!

— Помню, жили в переулочке. В стареньком таком домишке. Ма-аленьком. Зимой окон не было видно, так заносило.

— Я там и живу, — просто сказала Марья Петровна. — Идемте, идемте, — заторопилась она, подхватывая женщин под руки.

Мужчины шли позади, дымили папиросами, молчали.

— Да-а, — нарушил молчание Николай Елпидифорович. — Домик-то у нее и впрямь худенький…

— Ну, Колька, — сказал генерал Заметаев и погрозил товарищу пальцем.

— Она и заявленья не подавала. Если бы подала… Крутишься, вертишься, дыхнуть некогда, а на поверку выходит — опять что-то не так. Конечно, если бы подала…

— Подала, — повторил Заметаев. — А сам-то ты не видишь? Дровами небось и теми не обеспечиваешь?

— Дровами обеспечиваем. Машину — каждую зиму.

Заметаев поморщился и махнул рукой.

— Далеко ты служишь, Паша. Высоко сидишь, — сказал Иволгин.

И странно, не обиделся генерал, даже несколько смутился, сдвинул папаху на затылок и, словно решив что-то про себя, весело проговорил:

— Ладно, орлы-соколы, идемте…

Стояли большие морозы, и, как всегда при них, затаилось будто все живое, притихло, пустыннее стало, и любой звук, — скрип ли полозьев по снегу, крик ли голодной вороны или треск замерзшего тополя, — слышался ясно и долго.

В тот день выпускники засиделись у Марьи Петровны далеко за полночь. Сидели за столом плотно, да в тесноте — не в обиде. И песни пели, и плакали, и выпили, припомнили всех мальчиков и всех девочек, а генерал Заметаев вдруг признался, что любил он Оленьку Груздеву, да так и не успел ей сказать об этом. И все говорили о том, что встречаться надо каждый год, нельзя забывать друг друга, ведь всем уже за пятьдесят и мало ли что может случиться. А женщины, будто родной матери, рассказывали Марье Петровне про свою жизнь, ничего не скрывали, и она принимала их рассказы близко к сердцу, волновалась, жалела или радовалась за них, а Сашу Протасову, у которой не удалась личная жизнь, обняла за голову, прижала к груди, и, раскачиваясь, они поплакали вместе. «Вы-то как живете?» — не раз спрашивал Сережа Иволгин учительницу, но она лишь отмахивалась: мол, не мешай, не до меня. А на столе чего только не было! И красная камчатская рыба, и столичная копченая колбаса, и банки с мудреными названиями, и колючие огромные ананасы, это в стужу-то, на севере…

Марья Петровна проводила гостей под утро, стояла у калитки, смотрела, как они уходят в темноту, смеются, разговаривают, а вернувшись, конечно же долго не могла заснуть. Прошло два дня, и вечер, проведенный с выпускниками, стал казаться уже далеким, невзаправдашним, но и щемяще-дорогим, как редкие счастливые мгновенья в ее жизни, которые никогда не возвращались.

Но на этот раз вышло иначе. Утром третьего дня снова заявились выпускники, и Паша Заметаев, подавая учительнице плотную синюю бумажку и ключ, сказал:

— Вот вам квартира, Марья Петровна! Живите и радуйтесь!

— Век живи, век учись, дураком помрешь, — вроде бы про себя проговорил Николай Елпидифорович.

— Ребятки, ребятки, — сказала Марья Петровна. — Мне ведь умирать пора…

Этим же утром выпускники уехали в свои края. Марья Петровна и Николай Елпидифорович проводили их до автобусной станции и стояли на морозе до тех пор, пока автобус не исчез за поворотом.

— Такие пирожки-шанежки, — озабоченно проговорил Мужиков. — Значит, денька через два отправлю к вам грузовик.

Он почему-то не смотрел учительнице в глаза и, торопливо попрощавшись, ушел. Уже тогда, глядя в сутулую спину завроно, Марья Петровна почуяла неладное, сразу не поняла, в чем дело, но, придя домой, раздумалась и решила узнать, каким образом удалось ее ребяткам достать квартиру.

И на следующий день Марья Петровна пришла в роно, к Николаю Елпидифоровичу, в приемной которого уже было полно народу. Она заняла очередь и присела рядом с молодой женщиной. Женщина посмотрела на Марью Петровну и вежливо поздоровалась.

— А я вас, извините, не припомню, — ответила учительница. — Из какой школы?

— Из четвертой.

— Математик от вас уехал…

— Сбежал, — грубовато ответила женщина. — Сбежишь…

Она открыла сумочку, достала сигареты и закурила.

— Трудная школа, — сказала Марья Петровна, неодобрительно глядя на женщину.

— Везде трудно. Дело не в этом…

— Вы по какому вопросу? — помолчав, спросила Марья Петровна.

— Жить негде. — Женщина глубоко затянулась. — Четвертый год квартиру с мужем снимаем. Он тоже учитель. Квартиру… Так, уголок. Четвертый год! Вы понимаете?! А я на третьем месяце… Дрова, печка, вода из колодца… Совсем недавно говорили, что все в порядке, номер квартиры назвали, этаж, мы уж и смотреть ходили. А вчера… Я понимаю! Я все понимаю, но мы-то в чем провинились?!

В груди у Марьи Петровны похолодело и часто забилось сердце. «Ох, ребятки, ребятки, — подумала она. — Вот тебе и урок…»

— Ты вот что, молодая-красивая, — строго обратилась она к женщине. — Папироску-то выбрось. В твоем положении…

— А-а-а, — отмахнулась женщина. — Не до положения…

— Выбрось, выбрось, — повторила Марья Петровна. — Не себя, так ребенка пожалей.

Женщина посмотрела на Марью Петровну и смяла сигарету. Из кабинета вышел очередной посетитель. Марья Петровна молодо поднялась и направилась к двери заведующего.

— Позвольте! — остановил ее какой-то мужчина, но сразу же улыбнулся. — Марья Петровна… Пожалуйста, пожалуйста.

Марья Петровна зашла в кабинет.

Вышла она скоро, и двух минут не прошло, не одна, вместе с завроно.

— Ты меня, Коля, не провожай, — громко сказала Марья Петровна. — Тебя народ ждет.

— Я на минуточку, товарищи, — обратился Николай Елпидифорович к присутствующим.

Он довел учительницу до уличных дверей и не в первый раз предложил:

— А то подвезу. Тут недалеко. Мигом.

— Машина твоя не пройдет, — улыбнулась Марья Петровна. — Ко мне ехать — одни сугробы.

— Не пройдет, — согласился Мужиков. — Сугробы. Марья Петровна, вы уж… Весной обязательно! Вы уж…

Марья Петровна спустилась по широким ступеням на занесенный снегом тротуар и, часто взмахивая рукой, пошла по улице.

— Сугробы, — пробормотал Николай Елпидифорович, поежился от налетевшего студеного ветерка и заспешил в здание.