Аскольд Якубовский - Квазар

— Как бы я ни страдала, в каких ужасах ни жила, но такого делать бы все же не стала, — говорила ему Катя. — Вы, Паша, не забывайте, у вас есть хорошие друзья. Помните их, обращайтесь к ним.

— Посмотрим, — сказал Павел.

Гошкину улочку готовили к сносу. Что-то хотели строить новое из красного кирпича и ссыпали его в большую кучу.

Снег прикрыл всю поковыренность, спрятал безобразие развороченной, обеспокоенной земли.

Дверь избы была распахнута настежь. Павел вошел и стал на пороге — изба переполнялась старухами. Казалось, что их там несколько десятков.

Окна завешены, душно. Шевелились темные лица, мигала, качалась огоньком лампадка у черного лика. Мать Гошки сидела на постели — в долгой рубахе, прикрытая до плеч одеялом.

Она раскачивалась взад и вперед маятниковым непрерывным движением. Не останавливалась, не отдыхала. Тень ее ходила туда и сюда по стене. Глаза матери прижмурены, узенькая косица, белая и заплетенная с белой тряпочкой, то вскидывалась, то падала на спину.

Хладнокровные старухи вели разговоры.

— Нет смерти — зовешь, придет — гонишь.

— Печку бы истопить!

— Бог ее наказал — он все видит.

— Да за что?

— Его дело.

— Э-э, грех что орех — скорлупа людям, себе ядрышко (веселый голос).

— Куры напоены, накормлены. Яиц не считала, а надо бы.

— За что наказание? За что?

— За чужих мужиков тебя бог накажет.

— Отчего меня-то?

— Ты в пятьдесят утихомирилась, а то все кругом гудело.

— Все мы от безмужья себе новый хомут ищем.

Тут старухи заметили Павла и поручили колоть дрова и нагрести поболее угля — ведер так десять.

Он сходил в поликлинику и вызвал врача, был в аптеке, нарубил дров на несколько дней и принес их в сени. Натаскал и угля, заняв им — в сенях — большой ящик. Входить в комнату остерегался.

Из сарая он проследил приход врача, дождался Марию — она вбежала в избу — и тогда ушел домой.

Дул теплый ветер. Крыши слезились и плакали. Снег пошел водой по оттаявшей земле. Идти было скользко.

Дома он долго стоял в кухне, прислонив спину к печке.

— …Ах ты, Гошка, — шептал он. — И что ты, Гошка Жохов, натворил.

Надо успокоиться.

Павел съел таблетку люминала. И еще грелся — до жжения спины. Затем лег на теткину лежанку и стал ждать сон. Ему думалось (слабо, неуверенно), что разумнее всего жить каждым новым днем.

Как говорит Чух, новый день — новая жизнь. Великая истина! А вот он так жить не умеет. Пришел сон. Он улыбался ему и желал:

— Хоть бы интереснее и не о Гошке.

Но привиделась ему ловля рыбы. Будто ловил он маринованную кильку. Он проснулся и рассказал сон тетке. Та интересовалась:

— Много хоть рыбы-то?

— Несколько связок, — отвечал Павел.

— Это, Паша, к большим деньгам, — предсказывала тетка.

— Откуда?

— Маринованные… Посмотреть нужно, может, облигация где завалилась?..

Тетка стала рыться в комодных ящиках, а Павел прилег и увидел следующий сон: бойкого фиолетового осьминога. Тот махал на Павла лапами и кричал голосом Чуха: «Аккорды синего цвета!»

И снова проснулся. Ночь. Лампа была прикрыта газетой. От нее шел коричневый свет и пахло жженой бумагой. Надо было встать и снять бумагу, идти к себе в комнату. Но голова не отрывалась от подушки. Он взял ее обеими руками, поднял и сел. В раскрытую дверь виднелась тетка, сидящая в кресле. Она дремала, а Джек спал на его постели — положив голову на подушку. В кухне же все приготовлено для болезни. На табурете, рядом с Павлом, лежал градусник и конвертики с таблетками. В стакане поставлено красное питье. Ага, клюквенный морс. Так, не отпуская голову, он лег: ломило в ее глубине, ближе к затылку. Боль подрастала. Она была пульсирующей и то утоньшалась в пленочку, то росла до сильной и острой.

Головой было лучше не шевелить. Глядеть тоже больно.

Все-все причиняло ему боль — тень и свет.

Сотнями отверстий дуршлаг причинял ему боль. Доска для резки хлеба — тоже, и мясорубка, и полотенце.

Удивительно, сколько боли могло поместиться в одной голове. «Вот Мишке достается, — с жалостью подумал Павел. — Сколько боли может влезть в такой шарабан?»

Павел привалился на руку и стал глотать все подряд лекарства.

— Теперь во мне произойдет химреакция, — бормотал он, ощущая кулачки слов, бивших в середку мозга. Он лег, уложил голову на подушку. Теперь она казалась ему отделяющейся, а шея — тонкой ниточкой.

Может быть, это смерть?

«Но я хочу жить! Я должен пережить Володьку, сидящего в тюрьме. Он ничего не говорил на суде, значит, хочет расчесться потом. Я должен перегнать Чуха в живописи». («Стук-стук-стук…» — били кулачки снизу вверх, и мозг вздрагивал и корчился.)

…Подошла тетка. Полу тяжело было держать ее. Павел чувствовал сгибанье и поскрипыванье дощатых хребтов.

— Боже, сбереги его, боже, сбереги его, — говорила тетка.

Джек тронул щеку холодным носом. Павел дал ему руку — тот стал лизать мокрым языком. Горячесть его языка отзывалась в затылке.

— Уходи, — сказал ему Павел.

— Боже, сохрани мне его, — бормотала старуха. Она мочила полотенце и клала на голову Павла. В темном свете ей казалось, что глаза Павла впадают глубже и нос острится. Ей было страшно — ночь, одна… Она манила Джека и гладила его голову.

…В девять утра она пошла в диспансер и позвала Ивана Васильевича. Тот обогнал ее и нашел Павла спящим, с успокоенной температурой.

Он глядел на язык, проверял давление, работая резиновой грушкой.

Нашел работу нервов. Рекомендовал покой, аспирин и воздух, максимум свежего воздуха. Назначил спанье на улице в теплом мешке и легкое питание — омлеты, вареная курица, желе…

— Так вот к чему тебе приснился маринад! — ахнула тетка. — Ты был замаринован в своей комнате.

— Свежий, обязательно свежий воздух!

«Однако какой он чувствительный, — соображал Иван Васильевич. — Придется регулировать ему нервишки».

— Пейте витамины, Б-комплекс, — говорил он. — И не скисайте.

Ему казалось, что Павел угрюм. С врачебной игрецой он успокаивал его:

— Сегодня мы поднимемся, мы будем ходить, мы будем умницей…

— Постараюсь, — угрюмо сказал Павел.

— Он будет в саду, у яблонь, — обещала тетка врачу.

У тетки была давняя вражда с дроздами. Обстоятельства этого дела таковы: среди прочих яблонь в саду произрастали два дичка. Эти некультурные яблони в углу сада с давних времен плодились мелко и уксусно-кисло.

В одном дички были хороши. Когда осенним днем Павел возвращался усталый и жаждущий пить, то любил рвать яблочки, сгребая их пальцами с веток, и всю пригоршню ссыпать себе в рот, отсасывая мякоть.

Это освежало, прогоняло жажду. Своеобразная кислинка часами сидела во рту, а если подышать, раскрыв губы, то чувствовался аромат яблок.