Аскольд Якубовский - Квазар

Дрозды рассматривали яблочки как основу своего питания, тетка же открыла в них витамин. Он укреплял ее сердечную мышцу, снимал дневную усталость. В этом году дички хорошо потрудились: выбросили свежие побеги, цвели — будто пенились. Пчелы прилетали и с загородных пасек — гул стоял! Шмели ползали с цветка на цветок бархатными мышатами. Даже синие мухи присаживались на цветы, а прохожие глядели поверх калитки.

Теперь яблочки вызрели, от заморозков они помягчели и сморщились. Они едва держались на тонких плодоножках. Тетка строила план заготовки их на зиму.

Но поналетели дрозды. Что-то приманило их в город — несметным числом.

Они торчали в каждом саду, лишь бы росли в нем рябина, яблоня, боярышник.

Плотность нынешнего дроздиного постоя была высокой, на каждый сад приходилось по шесть — восемь птиц. На окраине же, где разместились мичуринского типа сады или входил в город лес, держались крупные их стаи.

Тетка поручила Павлу охрану яблочек.

«Воздушку» взяли у соседа Борьки. Он был практичен и требовал за прокат ружья досыта этих же самых яблочек. Отверг морковь, отказался от конфет — так был принципиален.

— Но только есть будешь один раз, — сказала тетка.

— А два-а?.. — протянул Борька. — Ружье почти новое.

— Раз! — сказала тетка. — Ты вон какой емкий, пузо — бочонок.

Она стояла рядом, пока Борька поедал яблочки. Следила, чтобы он не пихал их в карманы. Борька ел долго. Принявшись утром, оторвался в половине дня и пошел домой. И не через забор, по обыкновению, а калиткой. Она тихо закрылась за ним, и Джек гавкнул на этот стук.

Вечером мать Борьки пришла за желудочными таблетками и электрической грелкой. Тетка молча, поджав губы, дала то и другое. Павлу она сказала, что Борьку за жадность бог наказал.

— Ты его наказала, — усмехнулся Павел. — Жалко тебе стало этой дряни.

…С Борькиной «воздушной» Павел и был усажен под яблонями. Оделся он в демисезонное мягкое пальто, сидел на скамеечке, от холода подняв воротник.

Ложе ружья было в предлинных царапинах. И Павлу думалось, что сдавал Борис ружье кошкам — для добывания пернатой мелочи. Он усмехнулся — углом рта.

А перед ним проходила осень в саду — ненаблюденная. И теперь он был рад заняться этим — проследить все предснежные перемены в жизни птиц и растений, в жизни старых заборных досок, проглядывавших меж веток.

Надо смотреть, смотреть. Так его несло последнее время, и вот сейчас, в неторопливости болезни, он впервые замечал свои потери.

Еще думалось, что маленькое не замечается людьми. Зеленые и маленькие… По справедливости, если уж и уважать жизнь (лес, землю, себя), то маленькие и безответные — кузнечики ли, воробьи, кустики травы мокрухи — требуют уважительного отношения. И старательного изучения.

Не того, когда их мучительно режут на части и рассматривают под лупой, а иного — доброго, пристального, долгого наблюдения.

А сколько красивого в осени. И глаз Павла радостно замечал блеск яблоневой коры — зеленоватой и кажущуюся черноту яблочек, окутывающих ветки.

Он рассматривал желтые, изношенные до дыр листья хмеля, почерневшие папахи георгинов, что понурились, кланяются земле.

Видел их тени, по-осеннему вялые и длинные. И впервые заметил, что солнце осенью и меньше летнего, и ходит ниже его.

Вдруг шум — быстрый — ударил по ушам. Мелькнувшее коричневое движение закончилось на ветке, приняло форму дрозда.

Ветка качалась: вверх-вниз, вверх-вниз… Она трогала другие ветки и роняла — одно за другим — маленькие яблочки.

Они падали со звуком крупных дождевых капель.

«Ага, дрозд прилетел…» Но Павел так долго блуждал в размышлениях, что потерял быстроту. Вместо того чтобы взять с колен ружье и стрелять в дрозда, он стал определять свое к нему отношение.

Думал примерно так:

«На земле сейчас два мира — природы и человека. Дрозды эти, можно сказать, пришельцы, они летят к нам в город из другого мира». После такого вывода стрелять их было дико, лучше рассмотреть.

Павел знал, что дрозд — птица непокойная, сварливая. Знал их, но только издали — контур, окраску. К удивлению его, близко присевшая птица была большеглаза, с щеточкой у основания клюва.

«Усы?..» Он потрогал верхнюю свою губу. Но ведь севшая близко птица недоверчива, она улетит, завидев его. Нужно обмануть. Павел сдержал дыханье, все еще косясь на дрозда.

Он смог быть таким тихим, что птица смотрела на него и не замечала: Павел ушел в полную неподвижность, будто в невидимость. Ему стало смешно. Неудивительно, что такие вот субъекты повисли на ниточке и есть возможность полного их исчезновения. Что их стоит обмануть?

Он стал определять породу дрозда.

На ветке сидела птица желто-коричневая, крылья цвета оливки, общий тон, если сощуриться, рыжеватый.

А по грудке птицы шли пятнышки, будто она неопрятно ела. Рябая грудка, рябая… рябь… рябина… дрозд-рябинник.

Рябинник потянулся и клюнул яблочко. Не острием клюва, боком его скусил половину яблока. Теперь он совсем перестал глядеть на Павла. Ел быстро, жадно. Должно быть, проголодался.

— Ах ты, обжора, — прошептал Павел. Колени его почувствовали тяжесть. «Воздушка!» Она взведена, она заряжена пустотелой легкой пулькой. Щекотал азарт: «Выстрели… выстрели…»

— Сейчас я тебя, — сказал Павел дрозду и наложил руку на шейку ружья, охватил ее, ощутил казанками пальцев железо спусковой скобы.

«Смерть, всюду смерть… Гошка, дрозды, Наташа… Из-за теткиной дури я убью красивую птицу, прилетевшую подкормиться в город. Черт возьми все эти яблочки!»

И тотчас же напугался будущих упреков тетки. «Можно ей подстрелить одного дрозда».

Но не успел выстрелить: прилетели новые дрозды. Они посыпались на яблони в вспышках развернутых крыльев — справа, слева.

Павел следил за ними, быстро кидал взгляды. Серый дрозд, дрозды-рябинники, мельче и желтее первого. Еще, еще рябинник. А вот малого роста, но тоже дрозд.

Хворый, наверное — вроде него.

Новые дрозды принесли иное настроение. Павлу хотелось к ним — все простившим. К лосю, что смотрел на Павла там, в лесном ряме.

Павлу хотелось жалости к себе. Хотелось жаловаться на того жестокого, что сидел в нем. Не человек он еще, если носит в себе неприрученную жестокость.

Измениться, быть другим… Уж так все построено, что родиться человек должен много раз. Он должен быть человеком-яйцом, из которого непонятно что выведется. И вылезти жадной гусеницей, потом замереть куколкой («Как я до болезни») и, наконец, прорвать свой жесткий футляр и жить со способностью к полету или хотя бы со стремлением к нему.

Общий закон — яйцо, личинка, сверкающая бабочка со своими чешуйками. Представив себе это, Павел удивился страху перед теткой. Пустяки! Главное в ином, он только сейчас уяснил себе одно туманное высказыванье Гете. Тот приказывал: «Умри и возродись!» И вот сейчас он понял эти слова, ощутил — в себе — пространства, где можно перестраивать колонны, менять планы, снова идти вперед. Собственно, он только прорвал чехол и высунул наружу голову из прежнего своего «Я». А теперь надлежит вылезти, обсушить крылья и тогда взлететь.