Аскольд Якубовский - Квазар

— А цель ваша?

— Простая — лес сберечь. Я бы разнес большие города на множество маленьких. Ну, поселки, что ли. Или вытурил их на море… Пусть плавают, а землю бы под замок: «Вход по пропускам».

…Под окнами загудел, призывая, «газик», и Павел вышел проводить Акимыча. Затем отправился нагуливать сон. Шагал улицей, закинув руки за спину, сцепив пальцы. Припоминал цвет сегодняшних снежинок. На фоне сияния неба падающие снежинки казались черными. Так — черное на белом, работа контраста.

Интересно, но писать черный снег не будешь. Не поверят, начнут рыть в поисках аллегории. Что в таком случае может вообразить интеллектуал средней руки? Чух, например?

…Нагнав Павла у остановки, тормознул полупустой автобус. Приглашающе открылись двери. И Павел вскочил на подножку; ему вдруг захотелось в центр, на площадь.

В центре было по-ночному пустынно. Павел полюбовался сочностью семафорных огней — зеленого и малинового.

Далее он шел пешим.

Ноги легко несли его, а куда, Павел и знать не хотел. В автоматике ходьбы было приятное. И хорошо было рассматривать дома, огромные их тени, пробитые желтыми дырками окон. Они гасли — одно за другим. Угасшее окно с полминуты даже казалось чернее своих давно уснувших соседей.

«И здесь контраст, — думал Павел. — Он, собственно, и определяет сущность, одно подчеркивая другим».

И остановился — был Наташин двор, именно здесь, на свободной площади, располагались скамейки для уставших и говорунов, железные столбы для бельевых веревок и пребольшие ящики с песком — для младенцев.

Павел стал ходить двором — без мысли, без цели. И не было горя, а только душевная замороженность. Он смотрел на Наташины прежние окна. Там светились шторы с рисунком. Там жили.

Оказывается, можно. А ему бы мерещилось, ему бы звучали крики, вобранные толстой кладкой.

Надо уйти отсюда. Он повернулся — уходить — и увидел крупную женскую фигуру. Вздрогнул — пахнуло Наташиными духами, резкое что-то такое.

Женщина пошла рядом с ним. Оконные света рисовали то выпиравшую ее скулу, то блестящий глаз.

— А ты, парень, часто сюда ходишь, — уличающе сказала она.

«Что ей нужно?» — Павел уторапливал шаги. Горло его свело: в низком и хрипловатом голосе женщины проступал Наташин голос.

Черный провал, тень дома. Он оглянулся — Наташиного оборотня не было. Павел торопливо вышел на улицу и помахал, остановил такси. В машине он решил: «Для обычной жизни с ее мягкостями я умер вместе с Наташей. Или так — она жива во мне, и она похоронена во мне. Она мой вечный упрек, вечная моя горечь». Он нахмурился, не пуская в себя мельканье огней: он нравился себе в горе.

Он все ехал и ехал и почему-то не приезжал. Гм, улица Калинина… А егерь не имел права убить рысь. Что ему до нее! Павел провел параллель своего горя по Наташе и горя рысиных детей или родителей, с кем она там жила.

Акимыч… За что убил? Ведь не знает полной правды о ее полезности или вреде. А Гошка убивал что-то в себе. Наверное, боль, грызущую, хищную, злую. Не стоило делать этого…

И снова проходили мимо дома улицы Калинина, ее киоски, ворота, трансформаторная будка с нарисованными косточками.

— Ты, — очнулся Павел. — Ты чего это круги вертишь?

— Я сегодня первый раз, — заныл шофер, поворачивая к Павлу остренький, лисий носик с блесткой на конце.

Павел остановил машину и вылез.

Горел над головой построенный из голубых звезд ковшик Большой Медведицы.

Павел сидел у печной горячей стенки, привалясь к ней спиной.

Хотя и говорил Акимыч, будто снег днем шел еще не окончательный, а зима сидит пока за горизонтом, она пришла. Сейчас.

Когда Павел вышел из машины, было сносно, холод терпим. Но пока шел, навалился мороз. Он жег нос, жег уши, щипал концы пальцев. Все застыло в нем — деревья и дома. И собаки не бегали, а человеческие фигуры были редкостью.

Все попряталось.

Под ногами постукивали окаменелые земляные кусочки, а фонари давали сухие, жесткие ореолы. Яростно горели звезды.

И где-то у черта на куличках тарахтел старенький, ненадежный «газик». В нем трясся, ухватившись за железную обжигающую скобу, Акимыч.

«Газик» открытый, в нем люто. «Так ему и надо, потому что рысь убил. Моя была рысь», — думал Павел.

Он перепугался ее летом, но сейчас жаль было до сердечного щемления. Живой зверь, шевелился в лесном овраге, и вот, убили… Рысь представилась ему лежащей и плоской, и над ней стоял кругленький человечек с ружьем в руках. Щеки — яблочками, глазки масленые, пахнет съеденными оладьями и сметаной.

…Спину жгло. Обожженная морозом, горела кожа и на скулах.

Мороз чертил на стеклах вензеля. Павел думал об опасностях его. Снега-то нет, и если столбик утром опустится к минус тридцати, то умрут нежные яблони, умрут оставшиеся в почве цветы, хотя и прикрыла их тетка старыми тряпками.

Нельзя быть в мороз неукрытым. Это он, что ли, пишет своими вензелями?

В них, если разобраться, своя система.

Верхние стекла мороз занял подводными ландшафтами, нижние — тропическими культурами. Здесь нарисованы ротанги Суматры, папоротники Борнео, капустная пальма иных знойных мест. Чудно!.. Но был в этом бесчеловеческом рисовании какой-то смутный намек, подсказ. Геометрически выверенные кристаллы льда складывались отчего-то в фигуры только живые, только похожие на растения. И Павел задумался о том, что все живое и впрямь состоит из кристаллов, твердых или мягких, могущих сгибаться, даже жидких.

Собственно, он и сам есть такой оживший кристалл. И вся его возня с собой направлена к верному размещению в себе атомов.

Он вообразил пересечения сверкающих, строгих плоскостей, острые их грани. Да, именно! Вся его направленность и все движения должны вести к построению из себя человека-кристалла.

Такими мыслями началась зима Павла. Скопившиеся в нем силы и намерения подходили к центру их кристаллизации. Так ему, во всяком случае, казалось.

Теперь он все присматривался — к себе и другим. При разговорах больше молчал, смотря на собеседника с бессовестным упорством, словно желал спросить, что тот ест и хорошо ли переваривает съеденное.

Если шутил, то резко и некстати. С ним становилось тяжело — даже Чужанину, не привыкшему смущаться чьими бы то ни было взглядами.

Разговаривал Павел только с дневниками своими.

Из дневника П. Герасимова.

15 ноября. Во мне что-то повернулось — круто. Тетка первая заметила. Сказала, что я лицом переменился и наконец стал похож на отца глазами, даже и брови, бывает, придерживаю, как он. Даже голос похож.

Сейчас началась сибирская солнечная зима. Всюду ледяной блеск, солнце плавает в желтом небе.