Аскольд Якубовский - Квазар

Тени — синие, глубокие.

Можно скрипеть, жаловаться на морозы, на необходимость прятаться от них. Но зима правомерна и обязательна. Все приспособили свои жизни к ней. Убери зиму — зачахнут. Но столь же нужно и лето. Быть сплошной температурной злобе нельзя. Злоба не может быть фундаментом жизни (что и доказал Георгий).

Я же злюсь, злюсь на мешающее мне. Но хочется жить.

Здесь такое — я обязан жить поперек всем неудачам, из упрямства, назло им.

После смерти Наташи во мне родилась неистощимая злоба к себе. Я мерзок себе слабостью движений (внутренних и наружных). Я стал противен себе слабостью работ. Но я улучшу себя так, что отец мог бы сказать мне: ты замечательный парень, я рад быть твоим отцом.

…Мы все улучшаем: железную лопату превращаем в экскаватор, даже к зубной щетке приделываем электродвигатель. А человек?.. Улучшаются его мускулы, здоровье.

А совесть?.. Ум?.. Моя совесть? Мой ум?

Я стараюсь понять, отчего все случилось? Шарю по закоулкам памяти, ищу виновного. И нахожу — себя!..

Ноябрь, 29-е. Достигнув уменья работать, я твердо решился на операцию, решил отрезать и выбросить гнилое!

Остаток легкого расширится, заполнит место больного.

Конечно, оперироваться мучительно. Еще меня беспокоит отход — десять процентов операций неудачных. А ну, если попадешь в эти десять процентов. Где гарантия?

Гарантия во мне самом! Я хочу, и все будет хорошо — я хочу!

Хочу писать отличные вещи, работать смело, пластичными слоями красок. Они, конечно, будут сопротивляться, станут кричать. Но я сломлю их и заставлю делать мое дело. Так хочу!

…Еще такое соображение. Лекарства, терапия — это тусклые годы. Операция же есть окончательное действие — быстрое и решительное. Экономия времени, а мне его не хватает.

Картины возьмут много времени, надо беречь его. Положим, на одну вещь год времени: сбор материалов, этюды, работа с натурщиками. Десять вещей о природе в городе — десять лет. Десять множим на триста шестьдесят дней. От жизни мне нужны эти три тысячи шестьсот дней, а там пусть каверны, и черти, и дьяволы!

Хочу 3 600 дней здоровья, хочу работать — по-лошадиному. Напрячь спинные мускулы, разгоняя хвостом слепней (лень, усталость, робость), и вести свою борозду до конца, а там пусть жила лопнет!

…Мне не спится. Второй час ночи. Я шарю в себе и там нахожу других. Я всех ношу в себе. Гошку, Наташу, Володьку, жестоких лесных браконьеров и даже убитого лося.

Все, все есть во мне — злость и ревность, изменчивость и твердость. Все.

Что мне делать с собой?

Гнать плохое, растить хорошее. С крупными вещами не спешить: искать варианты, думать, советоваться, пробовать, обшаривать жизнь, расширяя знакомства, добираясь до людей, превосходящих меня во всем, учась у них.

(И. Вас. обещал мне направление в больницу.)

Декабрь, 17-е. Неудачный день. Ходил к Георгию, но в палату к нему меня не пустили, еще плох.

В диспансере пусто, а И. В. выше головы занят одним новеньким (пневмоторакс с обеих сторон). Показывал в комбинате эскизы панно, велели переделать. А в Союзе задержали деньги, и все спрашивают, скоро ли кончу болеть, и глядят подозрительно. В художественный салон требуют охотничьих небольших картин. Много, хоть сто!

Был в магазине, смотрел удочки и ружья. Присмотрел себе громадный рюкзак. Я мог бы влезть в него сам и еще посадить Джека. Смотрел котелки и спальные мешки (ватные).

Выздоровею — поеду в лес.

Декабрь, 20-е. Нет, хочу стать механизмом, выполняющим определенные живописные функции (для жизни я умер с Наташей). И стоит, стоит передо мной убитая Акимычем рысь, и я смотрю-смотрю на радостно-свирепую мордастию, повисшую над моей кроватью.

Сделаю ей черную рамочку.

С движением зимы, с прохождением ее дней Павлу все тяжелее было нести в себе убитую рысь.

Теперь она была не одна, а рассыпалась на множество рысей, во все дни своей жизни.

Была там рысь охотящаяся, была рысь мурлыкающая, была убитая. Она то и дело представлялась Павлу рысиным котенком. На каждом ухе ее торчала черная кисточка, лапы были мягкие и пригодные для игры с братьями и сестрами. Ведь были они у нее!

— Ну, коего черта он убил эту рысь?! — сердился Павел не егеря.

…Вот рысь охотящаяся… Она протянула тело поверх толстой ветки, старой, удобно повисшей над тропой. Она готовит бросок вниз, на съедобного зверя. (Дикая косуля. Ее не жаль — природная необходимость, где нет ни правых, ни виноватых.) Бросок рыси — вспышка, взрыв ее контура.

…Ей-богу, не стоило убивать рысь!

Теперь Павел ждал наездов Акимыча. А он то и дело заскакивал, привозил Джеку берцовую лосиную кость — глодать и развивать челюсти, или корзинку клюквы — тетке.

А к Новому году привез пышную сосенку трехметрового роста. Егерь отдыхал у них, обедал или чаевничал, а Павел выспрашивал подробности убийства рыси. Их не было — егерь приметил ее и ударил навскидку, картечью. Рысь и легла.

— Три картечины в голову! Во! Нет, мой «Зимсон» меня не подводит (это было немецкое двенадцатикалиберное ружье).

— Да зачем убивать-то? — спрашивал Павел.

— Вот еще мне рысиный заступничек!

Егерь махал на Павла руками, хохотал. Или, схватив за плечо, дергал из стороны в сторону.

Прежде Павел стал бы нервничать, а сейчас был спокоен. Даже не улыбался. И получалось, что горячиться начинал сам Акимыч, и проговаривался тоже он.

Оказывалось — верит егерь в идею возмездия за убитых. В то, что-де волки мстят за своих.

Верил — змея вползает в рот спящему и живет у него в желудке. Таким образом, соединял он в себе принципы рационального лесохозяйствования с суевериями, нахватанными у самых замшелых лесовиков.

И, по мнению не то егеря, не то охотников-лесовиков, все города ждет возмездие за истребление лесов, за убийство зверей, за порченые земли. Непременное. Атомное (здесь Павел холодел спиной).

— А лешего ты, случаем, не видел? — спрашивал, отойдя, Павел. — Или ты теперь сам леший?

Для Павла стала неизбежностью попытка оживления рыси в картине.

Построение ее Павел начал с размера: он видел картину для комнаты в пределах одного-полутора метров по горизонтальной стороне.

Определив размеры, он задумался о грунте, о том, что следовало дать и ему нагрузку: тоновое решение картины, ее гамму.

Если грунт будет хорош, то он долго будет держать красочные слои, рысь, имя Павла. Скажем, лет двести. Но может потрескаться и через десять лет и все сбросить с себя.

Павел решил посоветоваться с Никиным. Старик взволновался, даже всплакнул (он становился слезливым). Но вытер глаза. Надел очки. Зажмурился, прикидывая и вспоминая.

Веки его были тонкие, с жилками, и Павлу тоскливо думалось, что старик понемногу сдает, а он так и не подумал достать пишмашинку и записать опыты старика, его рассказы о старом.