Аскольд Якубовский - Квазар

Особенно радовало Павла, что дома здесь не держали строй, а сбереженные рабочими сосны касались их шершавых стен. Доверчивые!

Около заселенных многоэтажек (занавески, белье на веревках, ребячьи крики) прикармливалась живность: на соснах повешены кормушки-домики. В них шарились синицы. Выскакивая, по-деловому чистили клювы.

Павел стал сравнивать новый и старый город.

Тот издали показался ему лесом — каменным. Он дымился — разворошенным костром. Поднялись трубы. Висло над ним и полумертвое солнце. Оберегая его от лютости зимы, стояли два парадных милиционера — один слева, второй — с правой стороны. Павел вдруг ощутил себя — застывающего: нос деревенел. Он заторопился — вверху, на холме, стояла новенькая противотуберкулезная больница.

Удобное расположение — среди соснового леса. Красива — вскинула к небу этажи — белая, легкая. Будто летит.

Или, как сказал бы Жохов, расположение ее особенно удобное для старта с земли прямо на небо, без пересадок. «И точно, — решил Павел. — В ней есть что-то взлетающее».

Приближаясь, он увидел новые подробности: около больницы оказалось поразительно много плоских сооружений, придавленных тяжелыми пластами снега. Их вязала темная дорожка.

«Конечно, там мертвецкая есть. Наверное, вот та, на отшибе?» (К ней двое в ватниках прогребали дорожку. Вспыхивал дюраль их лопат.)

Павел шел, помахивал чемоданчиком, изображал беззаботность.

Похрустывал снег, золотились упрямые (даже зиму переупрямили) листья кленов. Пальцы леденели. Но Павлу нравилось переламывать в себе стонущее — и боль замерзших пальцев, и боязливость свою.

— Держитесь? — говорил он листьям. — Ну, ну, держитесь.

Вдоль дороги торчали расклеванные коноплины. Сыпался иней с березовых фиолетовых прутиков.

Дорожка сделала поворот, и Павел увидел низкую железную ограду больницы.

У калитки, около березы, топтался кто-то худой и огромный. Воротник он запахнул и прихватил рукой и нетерпеливо переступал серыми пимищами. Над головой — парок.

Павел узнал Гошку по росту, по этим пимам, их нервному топтанию. И прескверным намеком показалась ему эта встреча.

— Здравствуй, — сказал он и поставил чемодан.

Гошка кивал ему, придерживая рукой воротник, чтобы не раскрывался. Кивками он подзывал Павла ближе. И вдруг распахнул воротник, показывая себя, нового.

Павел оцепенело смотрел, хотя и понимал — нельзя.

Ноющая жуть вошла в него: шрамы, мелкие кожные сборки на нижней челюсти.

Павел отвел глаза.

Невыносимо! Стыдно за себя — что нет такого, что все в нем целое.

А вокруг блистали снега. На кленовом прутике сидел снегирь в модном свитере — живая, яркая нота на голубом листе. На другом прутике был другой снегирь. На следующий прутик нанизалось штук пять птичек.

Семь красных снегирей, семь зимних цветов. Невыносимо! Павел зажмурился на секунду.

— Павел? Здравствуйте! Я так рада!

Павел открыл глаза. Он увидел черную узкую фигуру Марии — старомодное пальтецо, вытертое. Она вышла из-за огромного Гошки и стояла рядом с видом торжества.

В ее узком, сухом, горбоносом лице сквозила победа. Словно отбитое знамя, она несла, показывала — смотрите все! — явно беременный живот.

Добилась-таки своего, любила? И Павла пронизала зависть. «Кто ее знает, кто их всех знает? — думал Павел. — Вышла за калеку, беременна… Значит, любит».

Гошка достал блокнот и карандаш. Приложив блокнот к ограде, написал что-то. Оторвал лист, сунул Павлу. Тот прочитал: «Где шатался? Тетка нас сюда направила, полчаса ждем».

— По городу бродил, — ответил Павел. — Так просто. А ты, я вижу, женился? Поздравляю.

Гошка написал: «Женился, чтобы отвязаться. Мы с ней пудами лекарство жрали. Родит мне осьминога».

— Чепуху городишь, — отвечал Павел. — Она — славная женщина, я за тебя доволен.

Гошка сунул еще одну записку: «Ты доволен потому, что меня ненавидишь. Ты и несчастью моему рад».

— Нет! — сказал Павел. — Нет! Если б знал, побежал держать.

Записка: «Верю, потому что ты дурак».

Павел отвел глаза, уставил их на ледяные искры снега. Он жег сквозь подошвы. Павел шевелил пальцами в ботинках. «Верно, дурак… Только дураки в такие морозы надевают ботинки». Снова листок: «Ты родился дурачком и умрешь дурачком».

— Зачем ты так? — тихо сказал Павел. — Я, может, и в самом деле умру. Ведь резекция.

Он сказал о смерти, но не верил себе. Он не боялся операции. Абсолютно. И снова пришел стыд за себя: он будет целый, здоровый, а Гошка — вечный калека. И Павлу хотелось стать несчастнее Гошки и хоть этим утешить его. Он повторил:

— Десять процентов не выдерживают.

Гошка тотчас написал: «Я переживу тебя. Хочешь пари?»

— Не хочу, — сказал Павел. — И до свиданья, я застываю.

Он взял чемодан — рука была деревяшка.

Мария глядела на него, улыбаясь. Павел заметил, что глаза ее красивы, с длинным, вавилонским расщепом. Павлу захотелось указать Гошке, но он вовремя сообразил, что тот напишет: «Вавилонская блудница» — и промолчал.

— Вы, — сказала Мария низким голосом. — Вы не слушайте его. Он только вас и любит, я даже ревную. — И опять улыбка, уверенная, твердая. «Как все-таки женщины крепко стоят на земле, много крепче нас», — думалось Павлу. Он спросил ее — из вежливости:

— Как вы семейно живете?

И Мария затараторила о хозяйственном. Сказала, что мамашу Георгия она перевезла к своей, двоим старушкам все же веселей, что картошки запасла десять кулей, а капусты засолила бочку. И вообще у них овощей «как грязи», а значит, на питании большая экономия.

Павел тосковал.

Когда наконец пошел, простившись, в ногах чувствовались им только пятки, и Павел боялся упасть. Он думал сердитое о ботинках: «Дураки шьют их для дураков»…

«Сейчас я приду в тепло, — радовался он больнице. — В тепло». Но обернулся на вскрик Марии — Гошка махал бумагой. Павел вернулся и взял листок: «До встречи на том свете».

Павел смял бумажку, бросил ее в снег.

Павел был ошеломлен. И не больничной жизнью, собою: так равнодушно он принял новый способ жизни. Не растерянность была в нем, а именно равнодушие и даже некоторая деревянность.

Он и людей-то плохо замечал. Сосед справа, ругачий и злой мужик, виделся красновато. Другой, спавший на левой койке, расплывался, Павел стал искать аналогию и нашел ее в прицеливании из ружья, когда четко видна или близкая глазу прицельная рамка, или цель с положенной на нее черной тенью мушки. Он видел цель ясно, будущие картины — все десять — и будущее здоровье, и панно.

А жизнь в больнице шла, и было в ней и приятное, и неприятное.

Приятное такого характера — знакомые посещали его. Интересовались. Он скучал без них, но принимал холодновато — будто из вагонного окна на них глядел, будто видел, скосясь, поднятый кулак семафора и ждал только свистка да зеленого флажка.