Аскольд Якубовский - Квазар

Припомнились и свои усмешечки, настроения, пугавшие старика. Нехорошо!

— Я бы советовал тебе грунтовать черным грунтом, а сработать вещь голландским методом, — сказал Никин, раскрывая глаза. Они выцвели, но были еще с живинкой. Старик говорил о строении слоев грунта и палитре картины. В конце концов, он взялся сам грунтовать холст — в пять слоев. И подрамник он тоже выстругает, сделав по-старинному, широким, с растяжными клиньями.

И, наконец, он принес скляницу с самодельным льняным маслом (рецепт Ченнини, шестнадцатый век) и одарил ею Павла.

Тот готовился. Рысь должна быть его пробой. Ею он проверит себя, всю работу. Потому не торопился, ждал, пока сюжет рыси ляжет в нем самом и заживет, не давая покоя. Ждал, когда вызреет грунт. Ждал — и делал наброски.

И вот, с течением времени, лесной овраг был и в его снах, и даже мерещился наяву. А когда он уставлял глаза в задумчивости, тотчас же вспыхивала рысь, светясь рыжей своей одеждой. Но, не доверяя памяти, не веря и работе одного воображения, ходил Павел в зоопарк. Там делал наброски рыси в отделе кошачьих хищников, где густо и тяжело пахло, а рысь почти всегда спала. Нарисовав ее раз десять, сделав с полсотни набросков сюжета, Павел взялся за картину.

…Началась работа. Павел повесил штору на длинной проволоке (за ней прятал мольберт с холстом). Павловы гости видели только занавеску — застиранную реденькую ткань, и за ней треногий головастый призрак. Акимыч попытался заглянуть, но Павел просил его не совать носа. Егерь надулся, а Чух ухмылялся, широко, от уха до уха, его был это метод, оборачивать картину и не спешить, не показывать ее раньше времени.

Никин же и тетка переглядывались — многозначительно. Работал Павел в старой манере: по черному общему подготовку он начал класть теплые цвета, а по ним сделал тонкие прописи холодных воздушных рефлексов.

Неторопливо, мелкими кистями, прослеживал он формы зверя и деревьев. Лишь сверканье высших по напряжению световых точек закреплял точными ударами кистей, словно бы стрелял красками — долго целился, долго готовился — и накладывал мазок.

И так, мазок за мазком, час за часом, день за днем, у Павла стала получаться превосходная вещь. Техника ее выполнения была такова, что и Чужанин позавидовал. (Павел допустил его посмотреть.)

Чух смотрел долго и сказал, что тоже станет работать лессировками. Еще сказал, что вещица получается «и кряжистой, и деревянистой».

Павел надолго задумался, услышав такое определение.

Егерь же, увидев, пришел в телячий восторг и предлагал тотчас же сбыть ее в охотсоюз — сотни так за три. Там картинку повесят в актовый зал. Обязательно.

— Вот тебе и новое ружье!

И тетка была довольна, и Никин: полотно своей добротной старомодностью и дотошностью вдруг показалось всем неожиданно свежим. И художники, заходя, говорили, что это неожиданно, что — здорово!

Хороши деревья — живые!..

Отлично выписана рысь — погладить можно!..

Перспектива — каждое дерево обойти хочется!..

Но Павел оставался равнодушен к вещи. Она вышла и не вышла — в одно и то же время. Например, рысь… Та должна была рваться из полотна своей хищной и энергической жизнью, столь отличной от жизни трав, воды, камней. Но дробность разработки угнетала глаз, и каждый кусочек полотна жил особо.

Однажды тетка на весь день ушла к знакомым старухам: предполагалось совместное хождение в церковь. Такое давно не случалось с теткой, и Павел, подозревал, что будет вознесено благодарственное слово за его картину. На самом же деле тетку стала пугать ее старость. Ночами ей думалось нехорошее. Она и хотела прогнать эти ночные думы. Заготовив еду для Павла и Джека, тетка ушла.

Павел сам топил печь. Дождавшись, когда угли стали таять, он полузакрыл трубу. И дома стало покойно, тепло и сухо. От порога вкусно пахли охлаждающиеся кастрюли — одна тушеной свининой и капустой, вторая щами.

Джек спал у печки, был горячий и сухой. Когда Павел гладил его, пес вилял хвостом, но не просыпался.

Павел ходил и посматривал на полотно недобрым косым взглядом. Он несколько дней не касался ее и отдохнул. Сейчас пальцы его пошевеливались, и сидела в нем злость. Он негодовал на себя, на свою недогадливость. Он только сейчас увидел, что нужно сделать, чтобы поставить картину на ноги окончательно.

Павел вымыл руки, но вода была угревшаяся и не успокаивала рук. Тогда он стал ладонями растирать оконный лед. Тер, пока не стало ломить пальцы. Прислонился лбом к стеклу, совсем близко увидел белый мох инея. Он поднимался высоко по стеклу и говорил, что на улице примерно тридцать градусов добротного морозного дня.

Он стер и этот мох. Дождавшись, когда пальцы перестали гореть, взял чистую палитру и стал выдавливать краски. На дальнем краю большой желтой плоскости он положил червячки темно-синие, черные, и чем ближе к себе, тем светлее краски укладывал он.

Павел решил обобщить деревья, пройти по зверю, затем дать тонкую лессировку темной краской. Затем покрыть картину лаком. Тогда сработают законы отражения и преломления, и от холста оторвется, поднимется драгоценный луч. А пока что вот так. И так… так…

Павел работал совсем недолго, а на него рванулась из темноты оврага рысь. Казалось, что зверь прыгнул ему на плечи.

В Павле все дрожало радостно. Он работал…

Долой эти коричневые тона! Здесь должна быть черно-прозрачная зелень, а в ней синие плывущие пятна. Деревья пусть станут бархатными, пусть уходят в глубину, пахнут сказкой, веками роста в лесу.

Но, ломая внутреннее суетливое дрожание, писал он неторопливо, подолгу разминал кистями тесто масляных красок. Через полчаса, боясь испортить, он повернул холст лицом к стене и стал просматривать эскизы к панно. Он думал, что лишь теперь стал ясен сам себе.

Да, теперь в каждой своей вещи он, будто древний пещерный маг, будто первый Герасимов, станет заклинать рисованное, надеясь, что оно оживет. И Павел усмехнулся — прежней своей внутренней суете и ушедшим годам. Давно бы мог догадаться! Нужно только заболеть, узнать Гошку, Наташу, лес, лося, птиц, себя…

Вечером он вернулся к прежнему распорядку дня. Только через неделю повернул картину и рассмотрел ее. Рысь он еще раз прошел, но теперь рыжеватой краской. И все стало на свое место, световой луч проникал через несколько прозрачных слоев и тогда лишь попадал в глаза.

Теперь рысь плыла в воздухе. Она была живая, более того, она была средоточием хищной, красивой, свирепой работы в природе.

Да, он написал Картину, смог. Теперь помирай, лучше не сделаешь. Но не умирать ему хотелось, а делать-делать-делать.

А хороша работа… Деревья, камни — все здесь таит загадку (каждый свою), все дышит, а вода говорит что-то.