Аскольд Якубовский - Квазар

И Павлу стало жутко. Вот она, настоящая первая работа, можно сказать, Творение. Его усилия не пропали даром, сам отец сказал бы ему: «Молодец, Павлуха!»

— Вот подожди, как вырежу гнилое, — сказал Павел и лишь теперь подумал о том, что он рисковал и неизвестно, как все обернется, что болен он даже сильнее, чем весной.

Ожидая направления в больницу, Павел все утро был в диспансере. За стеной кабинета шумели врачи, решали вопросы (должны были решить и с ним). По голосам их, сердитым или довольным, по отрывочным словам, проскакивающим в дверную щель, по общему смеху и наступающему молчанию он улавливал ход разговоров.

Этому помогли уколы: бывая каждодневно, он нехотя узнал все повороты диспансерной жизни.

Узнал Павел фамилии пьянчуг, на которых врачи жалуются в профорганизации.

Узнал, сколько народа выписывали в рубрику «практически здоров» (и не завидовал им).

Много чего узнал Павел, сидя под дверью с вертикальной узкой щелью, даже то, что знать ему не следовало. Но вышел Иван Васильевич и, прикрикнув на него, прогнал прочь от двери. Войдя обратно, он сказал что-то остальным врачам, и в кабинете начался смех, а затем голоса стихли.

Иван Васильевич вынес ему направление в больницу — желтый листок, похожий на рецепт.

— Долго мне ждать операции? — спросил его Павел. — Я спешу.

— Там скажут. Думаю, месяц, пока вас до самого тайного кусочка не исследуют. Есть такой? А?

— Что вы, — пробормотал Павел.

В подробные разъяснения Иван Васильевич не пускался, но обещал быть на операции. Он потрепал Павла по плечу — ласково. И в остающиеся дни Павел думал о полезном употреблении месяца ожидания: готовил альбомы, карандаши — цветные и графитные, намечал программу.

Тетка штопала ему носки и готовила белье.

Павел уходил в назначенный день самым тихим образом. Ему не хотелось проводов, он ничего не сказал Чуху. Даже Никин не знал.

Гошка — тоже. Впрочем, он засел дома по выходе из больницы и нигде не появлялся. К себе тоже никого не пускал. Павел ходил к нему раза три-четыре и напрасно колотился в дверь, в завешенное окно.

…Был вкусный обед. Джек получил еду со стола (щи со сметаной и пельмени). Он проглотил все единым махом и стал лизать чашку, возить ее по полу.

Кончив обедать, они все сели, будто перед дальней поездкой.

Джек тоже сидел на стуле. Он вертелся на нем, ерзал, стучал по фанере своими костяшками, перебирал лапами, будто тесто месил: волновался. Милы были Павлу их лица: тетки, Джека.

Теткино — старое, со всеми своими неровностями, складками, бородавками и волосками.

Джек… Шелковистая симпатичная мордастия. Здесь двойное впечатление — голова его мраморна в своем законченном совершенстве, но оживляют прекрасную эту голову быстрые движения: то и дело выглядывает язык, шевелится влажный нос.

И — украшения: странно долгие и прозрачные усы, брови, даже борода, все длинные, блестящие, упругие волоски.

— Чего такой бородатый, ведь щенком пахнешь, — сказал ему Павел. Джек привстал, суетясь хвостом, стал улыбаться и хамкать на Павла, затеял ловить губами его пальцы. А была пора уходить.

Павел чмокнул тетку, потом песика — в затылочную острую косточку. Оделся, взял чемодан и вышел в морозную, свекольного цвета февральскую мглу. В сенях визжал и взлаивал Джек, потом выскакнула наружу тетка в наброшенной шали. Пар поднимался над ней.

— Иди домой! Простынешь! — крикнул Павел.

— Езжай такси-и-и… — кричала тетка.

Павел закрыл калитку: стукнула мерзлая древесина. Мороз жал на минус тридцать. Он сразу схватил за нос и скулы. Павел прикрыл их воротником. Его дыхание колебалось перед глазами, садилось на ресницы — белой изморозью. И привычное: чем писать морозную мглу?.. Краплак, краплак сюда…

А летучая зелень жуланов?.. Они же всюду? Ему подумалось о диких птицах, вертящихся среди домов. Они стынут, они мечутся в поисках пустяков — корки, остатков обеда. Если вообразить себя голодным и с босыми лапами, сидящим где-нибудь на чердаке? Его пронизало. Понял — огромные есть толпы существ беззащитных и бескормных, а он не помогал им. Видно, надо голодать, надо мерзнуть самому, чтобы понять их.

Павел выбрал до больницы самый долгий путь.

Мороз, конечно, торопил, но он был городской, пообмятый, протащенный в миллионы труб, миллиарды раз вдохнутый и выдохнутый. И поднимался, спасая город от морозов, чадный высокий купол.

Под его колеблющейся сферой пролетали, скрипя мерзлыми крыльями, серые вороны. Выше их ползли по небу механизмы — вертолеты и бипланы типа «керосинка».

Чадные улицы, багровый туман, который надо писать белилами, сажей, краплаком… Центр… Мороженщицы в тулупах:

— Эскимо!.. Ленинградское мороженое!..

Замерзнув, Павел в жарком кафе согрелся чашечкой кофе. Разглядывал народ, торопливо глотающий еду за столиками. И восхитился — отличная у него профессия! Все видеть — крупное счастье («Кстати, запомнить на будущее желтый силуэт прохожего и желток яйца, исчезающий в голодном гражданине»). Но как передать эту колеблющуюся кофейно-бутербродную, с запахами подсыхающих меховых воротников, атмосферу?..

…Ходил Павел и по магазинам, осмотрел хорошее ружье, ижевский «Бокфлинт» 12-го калибра. Вертел пластмассовые удилища и сделал вывод, что обойдется без них. Дорогой Павел кормил голубей и воробьев, щипля купленную булку хлеба, наблюдал в магазинах перепархивающих птиц.

В кондитерских обычно селились хорошенькие чечетки и воробьи. Там же, где торгуют мясом и глухо стучат топоры, коротали зиму мелкие компании жуланов.

Они порхали по лепным карнизам, а когда все расходились, собирали на прилавках сытные мясные крошки. С улицы заглядывали к ним тощие синицы-простаки, не догадавшиеся зазимовать в магазине. Хитрые синицы, наверное, переглядываются и говорят между собой такое:

— Мерзнут, чудаки!

…Он прошел город часа за три. Пока шел, мгла приподнялась и оголилось небо. Оно было голубое, легонькое и так ясно намекало на лето, что Павел и обрадовался, и затосковал, так как лета захотелось ему сейчас же, немедленно — вынь да положь! А надо ждать, надо еще перенести боль. Зато после резекции он получит право выбора санатория — возможность поехать на Алтай. Говорят, там отлично весной, когда цветет фиолетовым цветом маральник, одевающий горы.

За городом оказалось так много ясного, морозного дня, так блистали снежные кристаллы, что Павел жмурился.

Город колебал дымным куполом, а здесь чистый воздух и ослабевший шум, в котором проскакивали визги легковушек.

Деревья же все белые, особенно березы.

Павел с удовольствием щурился на серебряный день и шел по новому району. Звениручей — такое ему название.