Аскольд Якубовский - Квазар

…Резать будут на днях. Я написал об этом Гошке. Пусть придет. Будет то, что называется моральной поддержкой. Пусть ждет Чух, волнуется Никин. Это не злость… это… Не знаю, что такое. Должно быть, я все-таки недобрый.

Тетке я вру, как слон, чтобы только не беспокоилась, не волновалась: ей вредно. Так сделаю: кончится операция, я и напишу, что все удачно. А Никин пусть придет.

…Сон: была Наташа — рядом — и смотрела на меня. Но мне бы хотелось сюда отца (я так мало его знал). Хочется, чтобы кто-нибудь рядом сидел и держал мою руку — крепко-крепко, лучше всего отец.

Или пусть бы Джек лизал мою ладонь.

…Ко мне не пустят абсолютно никого. Так будет — я здесь один, а мои все там, за дверями. Много разного народа будет ждать меня: тетка, птицы, Гошка. Да, чего ждет он? Неужели моей смерти?

…Я все выдержу: беды, измены, болезни. У меня какое-то странное уверенное ощущение. Я чувствую себя деревом — крепким и долгорастущим. Ну а если у дерева отпилить несколько сучков, то оно все же будет расти, а не умрет.

Мне нельзя умирать: я еще не построил дом, не вырастил ни одного дерева, не родил сына.

Я еще не сделал совершенной вещи.

Мне нужно долго жить, нужно увидеть другой город — достигший жизненной мудрости лет так через пятьдесят.

…Вот и небо прояснело, и луна повисла между черными деревьями. Звезды горят — одни перед смертью, другим жить да жить. Среди них, неимоверно далекий (простым глазом и не увидишь), перемалывает себя квазар, делает из старого новое, из малого — великое, из одной звезды — галактику. Мучительная это штука — роды.

…Ночь хороша — бездонная. Древесные черные скелеты, блестит свежий снег. У отца есть большой этюд лунной ночи. Юношеский. Это старая дотошная манера, мы ушли дальше, но так ли далеко? Не является ли это простой узостью нашей специальности? Мы — специалисты. У Чуха — городской пейзаж, у меня природа и узенько — словно луч лазера, его синее блистанье. Нет, нет, у меня сверхширокое поле работы.

…В лунной ночи прячется какая-то тайна. Быть может, это несущийся в космосе хлорофилл, источник общей жизни? Нет, вселенная рождается взрывом. Нужен взрыв, грохот.

За Павлом пришли днем. Он лежал — нога на ногу — и листал старый «Огонек». Вроде бы читал, но после укола пантопона все плыло по верху внимания. Он ничего не понимал и не пытался понять, а прислушивался. Главное, быть спокойным.

Все теперь предрешено, все без поворота назад.

Сначала явилась тетя Ганя. Она сделала какой-то укол и спросила, тяжело дыша (ей мешала лишняя полнота):

— Чо, художничек, не страшно?..

Павел сделал гримасу, но спина его вспотела.

За ним пришли через час, со стуком и смехом остановили скрежещущую тележку, широко распахнули дверь, захрустели белыми халатами.

— Герасимов! Пойдем, рожать будешь.

Сестры стояли в дверях и ободряли его улыбками, а он чувствовал, что оглушен, что уши заткнуты, будто в горную, однажды пережитую им на Алтае грозу (молния била за полсотню метров, из низкой тучи, синими вспышками).

Он встал, надел тапочки. (Мелькнуло: «Отброшу тапочки».)

Он захотел было идти сам, хотя чувствовал неприятную слабость в ногах. Но здесь был свой порядок. Его взгромоздили на тележку, заставили вытянуться, со скрипом и скрежетом повезли.

Пол был неровный, его встряхивало, поколыхивало, он боялся упасть. Уходили назад двойная цепь потолочных осветителей и дюралевые широкие полосы на стенах — дальше и дальше, — и коридор вытягивался в невероятную длину.

Он лежал, и ему было стыдно этого. Чтобы разогнать свое неудобство и стыд, Павел улыбался всем и просил оставить ему что-нибудь вкусненькое от обеда. Главное, побольше. Но горло перехватывало, дыхание теснило.

Его везли длинным коридором, мимо многих дверей. Он видел всюду знакомые лица. Они уходили назад, таяли, исчезали. Ему хотелось вскочить и удрать к ним.

Эх, врезать бы отсюда! Такое бывает — изредка. За Сергеем Кошиным, верзилой, сбежавшим осенью в одних кальсонах, сестры визгливо гнались до автобусной остановки. А сейчас он здоров, и Павел с ним лично знаком.

Он впился пальцами в трубчатую раму тележки. Напряг руки — полегчало. Тогда он расслабил свое тело. Его подняли на лифте на четвертый этаж и повезли дальше. И ему стала ясна роль полосы дюраля, прибитой к стенам — чтобы не портить штукатурку ударами тележки.

— Слезай, приехали, — сказали ему.

Павел разделся по короткой команде и стоял голый перед белыми, как гусыни, женщинами. Они глядели поверх повязок разными глазами. Ему было стыдно, и это приглушало страх. Начиналась визгливая женская суета.

— Закись, закись где?.. Нету, кончилась? Есть? (Голоса стукали по ушам. Стихли.)

Теперь густым йодом ему мазали правый бок. Он ежился от холодной его шипучести, покрывался пупырышками, мелко дрожал. Он глядел только в окно.

Там было хорошо.

На зеленокорые ветки тополя, будто пухом, обросшие пурпурными рефлексами, были нанизаны воробьи. Чивиликая, они говорили о чем-то воробьином.

Ему до смерти хотелось туда, за окно.

Эх, быть бы воробьем, малой птицей! Сидел бы, пощипывая перья, а там взлетел по причине того, что из больничного широкого окна смотрел на него кто-то белый.

Полетел бы — свободный — и летел все выше и выше в дневное небо, в ночное, в звездное… Летел бы в нем вечно…

Сам между тем что-то говорил. Он прислушался к словам, лезущим из него автоматически, и услышал:

— …Погода хорошая… Воробьи сидят…

Его не слушали. В операционной не было крикливых сестер, а тишина и бормотанье какого-то механизма.

…— бу-бу-пыть… бу-бу-пыть, — говорил он.

А в Павле все ныло, стонало, будто уходило что-то. Уходила любимая — навсегда — больше не вернется.

Идет от него легкой, гордой походкой, становится меньше, меньше. Нет ее следов на городских знакомых асфальтах. Он хочет крикнуть: «Постой! Я не могу без тебя!» — и не смеет крикнуть. И эта хмарь ушла от него. По кафелю стен ходили инструментальные яркие отблески.

Павла уложили на гладкое, холодное, полотенцами привязали руки.

Было страшно терять свободу владенья руками. Хотелось биться, вскочить. Он смирил себя. Принудил лицо улыбаться.

Подошли спокойные люди в масках. Много их. Окружили. У одного поверх марли глаза были наборные — тонкой инкрустации.

А, Иван Васильевич! Это — хорошо.

— Вы не трусите? — спросил он.

«Не трушу? Еще как страшно-то, — думал Павел. — Но мой отец воевал, рисковал каждый час, и не смертью, смерть — пустяки, рисковал муками ее. Отец бы не испугался, сказал что-нибудь бодрое и смелое. Или промолчал? Нет, даже он, молчун, сказал бы что-нибудь». И Павел сказал:

— Приглашаю вас в лес осенью…