Аскольд Якубовский - Квазар

Необычные глаза придвинулись, расширились, а Павел зажмурился. Снова посмотрел. Теперь другое лицо — женское. Серые глаза, твердые, холодные. В них есть что-то от тяжелого, немигающего взгляда пернатого хищника. Нет, здесь стекло, окуляры, четкость решений. Словом, техника!

— Здравствуйте, Анна Николаевна.

— Помолчи, любезный.

Ладно, будем молчать.

…Приложили к лицу маску. Запахло резиной — гнусно. Ему говорили: «Дышите носом, носом дышать. Считайте. Раз-два… Ну!» Павел стал дышать и захлебываться.

Река мерзкой гадости шумно обрушилась сверху, свалила его, вливается в нос, рот. На мгновение Павел увидел себя со стороны — громадный, неподвижный, высеченный из шершавого камня. Следы резца видны, царапины…

На огромном фоне зеленого неба расплавленный поток лился в его каменную гортань. Тотчас же, ощутимо и ярко, во всех самых малых подробностях увидел он летящих журавлей — с их напряженными, вытянутыми шеями, с вытянутыми ногами и сжатыми пальцами. Он был с ними, был среди них. Он так же сильно, так же упорно работал крыльями. Ветер поскрипывал в его плотных, широких перьях и щекотал грудные мелкие перышки.

Летя, Павел глядел вниз и видел качающийся из стороны в сторону город. Свой город, дымный и беспокойный. Круг стадиона. Бетонные кирпичи многоэтажек. Суета авто.

Поле его зрения стало сужаться: весь город, центр, красная чья-то крыша.

Она подпрыгнула и обернулась зеленым пятном. Чистое, яркое, словно глазок на крыле пойманной бабочки… Она снится, снится…

Или он сам пригрезился летящей бабочке?

Оставаться не было никакого смысла, он только мешал. Выходя, Иван Васильевич стянул маску и сунул ее в карман. Потом оправил халат, запахнув его так, чтобы не было видно мелких красных пятнышек, клюквинок, брошенных на снега.

Спустился вниз.

Тихие, словно бы уменьшившиеся в размере, в коридоре слонялись больные. Ясно — уже пронюхали, уже сработали каналы связи. Провезли судки с обедом — запахло мясом. Горло его дернулось. И по-прежнему тряслись губы, не все, а самые твердые, самые острые их краешки.

Иван Васильевич попытался вернуть прежнее свое лицо. Он приказал: «Онемейте, губы! Онемейте же, черт вас возьми!» Он требовал это до тех пор, пока не стало казаться, что лицо его теперь пластмассовое, будто мыльница. Тогда он пошел коридором и на ходу велел губам чуть улыбнуться. Губы послушались, но улыбка — он чувствовал это — была жалкая. Так, гримаса… Нужно успокоиться, покурить. Он подошел к курильщикам, торчавшим у коридорного приоткрытого окна, и попросил сигаретку. Ему с быстрой услужливостью дали портсигар, с серебряным барбосом на крышке. Хм! Собака делает стойку по взлетевшим птицам. «Приглашаю осенью в лес…» А ведь ощутил он, когда это вошло, увидел тень, дымку… Тень опасения?..

Иван Васильевич взял сигарету, размял, воткнул в рот. Губы обрадованно ухватились и защемили ее.

Иван Васильевич чиркал, ломал спички. Дрянные? Нет, руки дрожат, пальцы тоже. Он смотрел на них укоризненно — хорошо, что он не хирург, не обязан резать.

Нет, хирургом бы он не стал, это такая работа. Адова! У него из рук взяли спички, чиркнули и поднесли. Он сунул конец сигареты в пламя и потянул в себя.

— Ну, как Павлушка? — спросил один длинный и черный, похожий на Грегори Пека. Даже странно — Грегори Пек? Почему Грегори Пек?

Черт побери, при чем здесь Грегори Пек? Но надо было отвечать, а голос путался где-то в голосовых связках. Иван Васильевич поднял ладонь и подержал ее, качая туда-сюда, словно взвешивая что-то. Все дружно закивали, поняли, мол. Умный понимает с намека… «А я вот ничего здесь не понимаю», — хотелось пожаловаться ему.

Он, кажется, не дурак, ну и опыт, а ничего не понимает в данном случае, не может понять. Все было сделано на высшем уровне, и все не удалось. Если бы там, за прихлопнутой дверью, произошло чудо (его стараются сотворить, из кожи вон лезут), он бы и его не понял. Принял, но не понял.

Почему он, видавший разные виды, дошел до смятения?.. Засуетился?

Его выставили… Анна Николаевна подняла над столом свое острое, сильное лицо и крикнула:

— Проваливай-ка отсюда, любезный! Пошел!

Он ушел. Вот какое дело: Павел жил бы и с кавернами. Еще год или два. Потом каверны стали бы очагами. А лет этак через пять — десять, глядишь, Герасимов перешел бы в разряд практически здоровых.

Иван Васильевич смотрел вниз. Он видел на снегу темные фигуры, женщину в свекольном балахончике и Жохова, прячущего низ лица в высоко намотанный шарф.

А, эти к Павлу…

Странно, почему они не в вестибюле?.. Не в тепле?.. И вообще — для чего человек создает себе дополнительные неудобства?.. В чем смысл?

Теперь женщина сидела на скамье, длинной и снежной. (На другом конце скамьи прыгали воробьи.)

Жохов, ссутулясь в своей неизносимой зеленой телогрейке, ходит взад и вперед по аллее и уже протоптал черную дорожку в мокром снеге.

Он ходил и ходил взад-вперед, шатался как маятник. Этим раздражал. «Тебе-то что? Шел бы домой!» — рассердился Иван Васильевич. Но и Жохов, и женщина в модном балахончике (врач узнал в ней Катю) упрямо ждали. Что он им скажет? Как объяснит нежданную слабость сердца Павла? Хоть бы помог строфантин. «Помоги…» — просил он. А вон и другие — старик и тот длинный художник.

Иван Васильевич ощущал мозговое бессилие.

Странно, но чем больше он лечил, тем дальше убегало то, что в молодости казалось близким: виктория, трубы. Вместо них — путаные взаимные отношения бактерий, лекарств и больных тканей. Реакции организма: воспалительные, аллергические; нарушение всасывающей способности кишечных клеток под воздействием антибиотиков и десятки теорий этого. «Какой я, к черту, врач? Надо работать, как говорится, идти вперед. Вперед! Боже, как тяжело все время идти вперед…»

А эти? Теперь ходят — Жохов по одной стороне аллеи, Катя — по другой. Топчется маленький, седенький, в желтой шубейке.

Иван Васильевич смотрел с высоты своего этажа на Жохова. Загадка… Он, врач, не может ни объяснить, ни понять Жохова. Выстрелил в себя, изуродовался, нелегкая его жизнь превратилась в ужасную. Что же держит его теперь? Что придало ему силы переносить боль и жениться? Непонятно.

В операционной установилась полная тишина. Застыла, смерзлась комом. Что, конец?.. Пальцы Ивана Васильевича мелко дрожали. Он сунул руки в карманы и заторопился вниз, шагая рискованно, через две ступеньки. Остановился только в вестибюле — задохнулся.

Да, вот еще одна милая проблема: операция проходит благополучно, а оперированное легкое спалось. И все, и конец. «Положим, легкое спалось. Какие мы имеем возможности расширить его? Допустим, механически раздуть? Но что придумать, чтобы оно тотчас же не спадалось снова. Не становилось губчатым комом, а работало? Нужен импульс, нужно действовать на нейроны, на синапсы, на всю сложную цепь нервных связей.