Аскольд Якубовский - Квазар

— Мечтаю о водопроводе, горячей воде и человеческой толкучке. Зараза он, город.

— А еще дети подрастут, образование им понадобится, — напомнила тетка.

— Не растравляйте рану, Валентина Борисовна…

Павлу казалось — это его сон. В этом сне говорили тетка с егерем — тихими голосами, пускали струи запахов раскрывшиеся к ночи табаки.

Выше, выше поднимались сумерки. В них чуть виделся высотный самолет, будто залетел в небо цветок табака — алый.

— Жена говорит: «Думай о городе». А как я лес оставлю? Его беречь надо. Он молчит, недвижим. Приходят в лес бандиты с топорами. Напади на меня бандит, он живым не уйдет, потому что я сообразителен и приемы знаю. Вы, к примеру, можете хотя бы «караул» закричать. А лес, он молчит, лес неподвижен, терпит.

— Да… да… да…

— Встанет сосновая поросль, так, ей-ей, свою девчушку представляю. А мелочь лесная: от земли ее не видать, а распускается весною и зацвести норовит. Как ранние молодые — рот в молоке, а женятся и своего ребятенка целят завести.

— Бывает, бывает.

— Хозяин я. Предки мои крестьяне. Как я лес брошу? Мы-то умрем, а дети? Будет земля пустая. Разве это дело?

— Сиротливо будет, сиротливо.

…Лежать и слушать егеря и тетку было интересно, в движении черных, высоко залетевших птиц было успокоение. И Павел лежал, ощущая спиной жесткость доски.

— Да уж вставай, — вдруг сказал ему егерь. — Придуриваешься. Я уловил.

Он шел к Павлу. Тот чуял его запах — бензина, смолы, еще чего-то.

— Вы, я вижу, уже познакомились, — сказал Павел и сел. И приметил, что на летнем столе было поставлено все для чая. А на краю его торчала головой из газетного свертка приличная щука.

— Хороша, — сказал Павел.

— Трофей, у браконьеров для тебя конфисковал.

— Спасибо.

Егерь рассматривал Павла — молодой, отдохнувший. «Не человек — муромский огурчик», — усмехнулся Акимыч… (Павлу егерь показался энергически-хитрым.)

— Слушай, — сказал егерь. — Я сегодня говорил в охотуправлении о тебе. Картины мы тебе закажем. Ну, конечно, как лесной активист, ты нам их подешевле сработаешь. А?

— Сейчас я болен. Если на другой год?

— А мы в этом году и денег-то не наскребем. Ну, мне пора. Я крепко спешу.

И егерь пошел к калитке, Павел брел за ним.

«Это недурно, писать лесные вещи, — соображал Павел. — Это хорошо во всех отношениях. Но их правление не подозревает об официальной стороне оплаты, испугается суммы. Я же соглашусь сделать одну картину за плату, одну за так».

— Сейчас же и обратно? — спрашивал он егеря.

— А мы, знаешь ли, приехали сюда на моторке, с таким расчетом, чтобы ночью возвращаться и обшарить реку. Всего!

Он помахал белым рукавом и пошел так быстро, что Павлу померещилось — егерь катит в сумерки на колесиках.

«А проверю-ка я Наташку», — решил Павел.

На такси (в кармане оказалась рублевка) он проехал к Наташиному дому. Остановил машину во дворе и, не вылезая, некоторое время смотрел.

— Мне ехать нужно, — говорил ему шофер. — Некогда мне с тобой.

— Сейчас, сейчас…

Павел разглядывал завешенное Наташино окно. Желтые пучки света рисовали ее силуэт на шторе. А другой?..

И второй тени разрешалось свободно гулять по шторе и раскрывать этим свое существование.

Да, Наташка была «в законе». «Это хорошо, кончилась путаница. (Павлу до сих пор еще казалось, что не кончено у них с Наташей.) Но с Володькой… Удивила. Ну, удивила».

— Давайте обратно, — сказал он шоферу.

«Это отличный выход, замуж, — решил он. — Я же кинусь в работу и стану жить умной жизнью. Тюбики с краской не будут сохнуть на окнах, над каждым мазком буду думать. Посчитаем и помощников. Егерь даст мне понимание леса, с ним обязательный контакт.

Роль Чуха ясна. Найдется место тетке, книгам и всему на свете. Скажем, Гошка… Здесь такое: море удивительно просматривается на дальнее расстояние. Однако нужны бакены, отмечать опасные места. Итак, роль Гошки сигнальная. Подхожу к чему-нибудь крайнему. Стоп! Здесь Гошка, я даю задний ход.

Если нужна мысль с игрецой, то Чух. Лесом я иду в виде Джека, и нос нацелил, и чую запахи.

И смотрю я на все уже не двумя — двадцатью глазами».

И Павлу захотелось домой, к старинному мольберту красного дерева, оставшемуся от отца.

Ему хотелось натягивать холст, грунтовать его и, не давая вызреть на подрамнике, писать что-нибудь лесное. Скажем, рысь…

Он так самоуверился, что дома достал со стены отцовскую шкатулку. Карманную.

Тетка ничего ему не сказала. Павел считал, что тетка верила в него, она же смотрела на шкатулку как на вещь, которая должна быть в употреблении. Иначе зачем она?

Шкатулка отца была размером с ФЭД и имела запасник для нескольких картонок. Краски в ней помещались во врезанных в корпус трубочках, снабженных поршнями. Все устройство, более похожее на фотоаппарат, чем на шкатулку художника, свободно входило в боковой карман, а при работе надевалось на большой палец левой руки и опиралось дном на другие пальцы.

Ценность такой шкатулки была велика: в любой момент и всюду схватить цвет, форму или пришедшую нежданно мысль — несколькими ударами мелких кисточек.

В первый же день освоения шкатулки Павел написал три этюда.

«Старик сделал гениальное изобретение», — решил он.

Но главнейшая цель Павла была в нахождении ритма новой жизни и вхождение в этот ритм. Здесь помогали Павлу внешние обстоятельства. В лечении его гнал в ритм Иван Васильевич — расписанием приемов и отметкой в больничном листе раз в три дня. Лекарства полагалось есть три раза в день, и за этим — с часами в руках — следила тетка. Прочие стороны жизни были отданы самому Павлу, и здесь-то и было колочение и потряхиванье.

Он мог проснуться в пять утра (если не спалось) или проваляться до десяти. Он ложился спать то в девять вечера, вместе с курами, то крутил транзистор до двух ночи.

Он ходил в кино — вместо рисования, читал Агату Кристи, а не историю живописи.

И было чертовски неприятно ждать звонок будильника и обтираться мокрым полотенцем — холодным.

И шла легонькая борьба с Катей: лицо ее приклеилось к памяти. Он гнал ее из себя, стоило ей явиться вечером, когда он рассматривал на крыльце свои думы и наблюдал проступанье четырех звезд Лиры около горящего глаза Веги. Говорил ей: «Уходи», и Катя послушно расплывалась, таяла дымком между деревьями. «Никаких нежностей, никаких влюблений, — твердил Павел. — Ну их всех!»

Оказалось, что прогнать Катю ему много легче, чем приучить себя чистить зубы еще и на сон грядущий.

Наконец Павел стал привыкать. Тогда заметил — все присматриваются к нему с неудовольствием.

Взять Ивана Васильевича.

— Достигли вы многого, — говорил Иван Васильевич. — Но опасаюсь я слякотного периода и погодного перелома. Осенью процесс обязательно шевельнется.