Аскольд Якубовский - Квазар

— Все молчишь, — говорила она Павлу. — Со мной и разговаривать-то перестал. Такой умный?

Ждала ответа. Павел молчал.

— Ты думаешь, я согласна жить в молчании. Я тоже человек. Заведи мне собаку. Я хоть с ней поговорю.

— Будет, будет тебе собака! — пообещал Павел, резко вставая и уходя в дом. Было в его тоне неприятное, злое. Тетка следом пошла в дом и стала думать о значении этого нового тона. Заснула она не скоро, все ворочалась и вздыхала. Ей было страшно чего-то. Тут по крыше начал постукивать дождь, влажная свежесть шла в открытые двери.

— Господи, пронеси, — попросила она.

Иконниковы пили чай с сушками. Пес сидел под столом и тоненьким голосом просил сушку.

Увидев Павла, он выскочил на него с лаем, но и вилял хвостом. Он был такой чистенький, такой глазастый, что Павел не испугался, а сказал:

— Ну вот, нашел на кого лаять.

И пес смутился, ушел под стол.

Иконников был прям с Павлом.

— Пес дурак и испорчен, — сказал он и кивнул на сына: — Этот хлюст запугал его. Целился, пистонками в уши хлопал. Боится собака выстрела. К чему мне такая? Пока я его отучу от страха, я двух нормальных собак натаскаю.

Павел молчал.

— Берете дурака? — спросил Иконников. Он ходил по комнате — из угла в угол. Живот его нависал на брюки, ноги были босы и шлепали по половицам. — Этот у меня третий, но вы не думайте, что я избавляюсь. Я с детства собачник, я их временами штук по пять держал. И сейчас два моих пса живут на даче у брата.

Павел тотчас вообразил себе собак, проживающих на даче.

— Терпеть не могу тянуть дело, — сказал ему Иконников. — Давайте шестьдесят и берите его.

Павел медленно краснел. Он взял с собой ровно пятьдесят рублей. Конечно, можно упираться, но оценивать живое и красивое существо было жутковато. Лучше бы всего отдать деньги сразу. Но и эти пятьдесят Павел занял.

— Мне говорили про пятьдесят, — тихо сказал он.

— А, лысый прохвост! — заворчал Иконников. — А вы посчитайте-ка кормежку и цену щенка. Джек стоил мне тридцать рублей, проедает он в месяц не менее десяти. Сотня ему полная цена!

— Если вы так любите охоту и собак, почему бы не переехать в деревню?

— Я промышленный строитель, — сказал собачей. — Я тут много чего построил, хотя общественности более знаком как собачник. Химкомбинат я строил.

— Большое спасибо, — сказал Павел. — Теперь здесь дышать нечем и деревья сохнут.

— А это, старинушка, ваша печаль. Ну как, берешь пса? Ладно уж, отдам за пятьдесят. Берешь? Вот и хорошо. Колька, неси сворку.

Он проводил Павла, в дверях отдал конец сворки.

— Всего!..

…Далее было ощущение сна — двор, попискивание собаки и вытягиванье ее наружу, куда идти она решительно не хотела.

Это же ощущение сна и полета продолжалось и далее, когда собака делала разные непривычные Павлу собачьи штучки. То опять вспоминала дом и ныла, то нюхала столбики. Заметив человека с белой собакой, встречные люди сходили с тротуара. Было неловко перед ними. Вдруг Джек потянул к сидящей кошке. Зашипев, она рванулась в сторону. Этот звук и движение походили на рывок лопнувшей резиновой надутой игрушки. Цепочка сильно врезалась, обожгла ладонь. «Зачем я взял его?.. — каялся Павел. — Начнутся теперь кормления, прогулки — заботы. А все это — время, истраченные силы».

Он рванул цепочку, и Джек заскулил, припадая к земле. Павлу стало нехорошо. Что-то проскребло по сердцу горячую царапину: с ним было существо ненужное, почти брошенное. Как и он сам.

— Никому мы с тобой не нужны, — сказал он Джеку и нагнулся приласкать. И вздрогнул, ощутив прикасанье горячего и мокрого языка, тронувшего ему руку.

Тоскливая, острая жалость вошла в него.

Тетка встретила их именно так, как было нужно: радовалась, в меру и поворчала. А в конце концов прослезилась.

— Бедная сиротка, — сказала она собаке и угостила ее пирожком с клубничным вареньем.

Нужно было устраивать жизнь песику. Потребовался матрасик (и был сделан из старого ватника), была выделена посуда — две алюминиевые миски — для воды и для корма. Тетка выработала и диету: молоко — свежее, овсянку и сахарные вкусные косточки. Ну и тертая морковь ежедневно — со всеми ее витаминами.

Гошка долго еще сидел в деревне. В столовых (совхозная и лесомастерских) питали мощно, прямо-таки задавали корма в виде котлет и мятой картошки. Но плату брали по собственной стоимости — копеек двадцать за второе. На полтинник можно было пообедать до тупости в голове. В магазине же были хорошие, дорогие коньяки.

Гошка много ел, пил и охотно спал. Он поправился. На воротник набегала складка, брюки не сходились, и хозяйка расставила пояс. Она орудовала иглой, а он сидел в одних трусах и смотрел, как она шьет и движется ее рука и грудь.

Но как-то (был конец августа) он проснулся рано, часов в шесть. Распахнул окно, выгоняя из комнаты ночную душную кислятину. На стене прихватил клопа, казнил его.

Окно выходило на стайку. В него полезли мухи, запахи навоза, коровьи томные вздохи (ее доили).

Гошке всегда казались приятными и эти вздохи, и хозяйкино сосредоточенное сопенье, но сейчас даже горло дернулось.

Он хлопнул створкой — стекло заговорило. Схватил сидор и начал, ругаясь, пихать в него барахло: рубашки, носки (целая куча!), прочее.

— Лезь, лезь, стерва, — говорил он очередной вталкиваемой вещи.

Сидор стал тугим и тяжелым — килограммов двадцать. Это тоже разозлило Гошку — точное определение веса. Почему именно двадцать, а не двадцать два, например?

Оставив на столе расчет плюс четвертную (в подарок — что-нибудь купит себе!), Гошка задами ушел на дебаркадер. Злость гнала его. Он злился на все — на холодный песок, заскакивающий в обувь, на мелкие камешки, проникавшие вместе с ним, на вкусные дымы, вылезающие из-под таганов прямо на улицу…

Злился на одышку, на колыханье своего округлившегося живота, на то, что лето уходило и все в огородах было крепкое и зрелое, как сорокалетняя баба, и само предлагало себя.

Дебаркадер по-августовски покрылся седоватой росой. Она лезла в дырки сандалий и припекала кожу. Пальцы ног крючились от холода, а парома все не было. Приходилось терпеть.

Закурив, Гошка сплевывал в воду. Рыбьи глупые мальки набегали интересоваться. Они роились и гляделись сверху брошенной в воду подсолнечной шелухой.

Гошка холодными глазами озирал все. Оглядывал крутой берег с пятнами огородов, рябь железных крыш наверху и тихо умирающий дачный поселок в тени сосен, его темные замшелые избы. Он чувствовал, что никогда сюда больше не вернется, что здесь была скорее всего не его жизнь, а только сон на полный желудок. Чужой он здесь всем и не был нужен даже вдове. Но и в город ему не хотелось, вот в чем весь фокус.