Аскольд Якубовский - Квазар

Павел присел и запустил обе руки в пыльные травяные космы. Он перебирал их, отбрасывая желтые газетные бумажки и старые окурки. Бормотал при этом:

— …Вот одуванчик… подорожник… Это полынь. Вот лопух, правда, растоптанный, осот, поляк. Еще какая-то травка с цветочками.

— Это мокрица, — подсказал ему Гошка. — Сволочная штука, если для огорода. Гм, мокрица побеждает город! Ты просто глуп!

Павел не обиделся.

— Вот белый вьюнок, лебеда, вот ромашка аптечная. А эту как звать?

— Не знаю.

— Она растет всюду… Почему мы не знаем того, что растет повсюду? Почему мы ничего-ничего не знаем?

Павел суетился, хватал рукой травинки, пес совал мокрый сопящий нос вслед его пальцам и дул им, из травы выпрыгивали тощие кузнечики, взлетали моли, разбегались паучки и травяные разного цвета клещики.

Здесь, у проезжей дороги, особенно много было пауков. Трава так и кишела паучьим племенем. Она же скрывала их жизнь. Одни, трудяги, тянули между травинками сверкающие тонкие нити, плели их, ежедневно, ежечасно обрываемые человеческими ногами.

Другие, тощие и хищные, охотились за мухами (и прочими) подкарауливанием или прямой гонкой на скорость.

Страховидные, но если сообразить — полезные работяги.

— Это же все лазутчики природы в городе, — говорил Павел. — Их не уничтожить, они давно приспособились, они переживут нас. Они пришли сюда раньше нас и уйдут позже, и в своем роде они нужнее, чем мы с тобой. Верь мне, природа давно стакнулась с городом, он уступает. Это выгодно. Она даст зелень, радость, кислород, а мы дадим ей место. Выгодно!

Гошка поморщился.

— Она шутит еще с нами, ее сила везде…

— Кончай треп. Я иду.

Гошка пошел, сердито думая, что вот, развели всякую аристократию, даже собачью. Плюнуть некуда! Чемпионы, язви их в селезенку! А художники уже слишком свободно живут — на травки смотрят, собакам хвосты крутят. Выходит, и они аристократия — от кисти и масляной краски.

«Король олифы! Зазнался, гад. Ко мне не ходит, по другим отирается. А кто его приобщил? Я. Кто помог здоровью? Я, Гошка Жохов, факт. Вот они, люди…»

Сияющее лицо Павла так и врезалось в память, жгло. Лямки сидора впивались в плечи.

«Чему ухмыляется? Ведь чахлот, да и художник микроскопический», — негодовал Гошка.

Но как согнать улыбку Павла? Чем?

В голову даже глупости полезли — вроде мордобития.

— Паш-ка-а-а! — крикнул он и обернулся.

Павел что-то делал с Джеком. Кажется, поправлял ошейник. Он поднял голову и глядел на Георгия вопросительно. Тот крикнул:

— Твоя… Володька…

— Что?

Павел шел к нему.

— Снюхались они, говорю. Еще в Камешках.

— Что ты сказал? Джек, брось!

Павел глядел встревоженно. На лбу висели потные капельки.

— Они расписались, Мишка мне сказал.

Пес тянул, рвался к столбику — нюхать…

— Что все они ко мне вязнут, что они мне жить мешают, — ворчал Павел. — Я к ним не лезу, я им не мешаю.

Говоря, он сердито дергал цепочку Джека. (И тот представлялся ему мешающим жить.)

Тротуары, разъезженные машинами, убоявшимися колеи дороги, мешали Павлу. Ветки кленов, трогавшие лицо — все, все мешало Павлу жить нормально.

Он негодовал на болтливость свою, тщеславную, глупую. И намеренья все глупые. Сплошные глупости — свои и чужие, окружали его.

…Вышла за Володьку? Это глупо! Но так и надо ей, поделом.

Он представил себе лицо Наташи, резко, точно. Его обожгло, пахнуло жаром в грудь и в плечо.

— А идите все от меня к черту!.. К черту! К черту!!!

Во дворе его рассердил опекаемый теткой лопух.

Он стоял в начале гряд, раскинув тропически огромные листья. Из их серой зеленоватости поднялся стебель.

Лопух был удивительно удобен для засад ребятишек, крадущих яблоки.

В обеде Павлу решительно не понравилось обилие салатов. К капустному и другому, из помидоров, тетка еще приплюсовала морковный салат с тертым яблоком и сметаной. Еще один! В Павле даже затряслось что-то.

— Мне кажется, — сказал он, и ему хотелось заплакать, — я все же не жвачное животное, а человек.

— Ты это к чему? — насторожилась тетка.

— Эти бесконечные салаты…

— Они с витаминами.

— Ешь их сама!

— Ты не капризничай, ты мне лучше скажи, что случилось?

Тетка стала рассматривать его сквозь очки.

Павел не съел щи, не тронул второе. Он выпил компот, встал и вышел во двор. Думал: отчего все, что ценилось им, становилось ненужностью, когда он говорил другим.

Вот рассказал Гошке, выдал огромную свою тайну, а она вдруг оказалась маленькой и глупенькой. Не глупой, а именно сказанное в трубочку губ: «глюпенькая». Он даже поговорил с собой некоторое время — потихоньку:

— А что это у вас за «глюпенькая» мыслишка, товарищ Герасимов?.. А что это вас осенило таким «глюпеньким» манером?.. Тьфу!

Павел ушел к скамье. Лег.

Тетка давно уже покушалась на эту скамью, твердя, что даром пропадает кусок толстой плахи. Павел отстаивал ее, а в позапрошлом году поменял эту скамью на теткин лопух. Сделку совершил. Такую — у ней растет лопух, а он имеет личную полноразмерную скамью и что пожелает, то и сделает с ней.

Скамью эту сработал еще отец, два десятка лет назад — для внуков. Столбы вкопал лиственничные, нетленные. Их и древесный гриб не берет, села только зеленая трухлятинка. Но под ней (Павел и это проверил) дерево здоровое, налитое смолой, вечное. И доска превосходна. А под самым носом, если лежать, росли душистые табаки — белые, алые, росла крапива, похожая на ершики для чистки бутылок, и поднимались тонкостебельчатые блеклые травки, поднесшие к самому Павлову глазу звездочки своих цветов.

— А может, господа, это вы глупенькие?.. — пробормотал Павел. Он стал рассматривать бледные звездочки. И заснул.

Проснулся только в сумерках, услышав голоса.

— Все спит-спит, — говорил мужчина. — Бабу проспал.

— И слава богу, слава богу! (Это тетка.)

— Верно. Ему тихую надо, как моя Настя.

— И слава богу, — говорила тетка, одобряя эту неведомую Настю. — Повезло вам. А что слышно про войну? Нет ли примет каких особенных? Что старики говорят?

— Кто на нас рисканет? А давно он лег? — спрашивал егерь.

— Давно, давно, — отвечала тетка. — Умаялся.

— Собаку учить не мед, — сказал егерь. — А может, он под видом натаски шкидлу себе завел? А?

— Что вы! Что вы! Он тихий мальчик.

— И я тихонький был, а первый раз влюбился в четырнадцать лет. Мальчик! Самому пора иметь мальчиков. Э-эх, Валентина Борисовна, хороший вы человек, я вам раскроюсь. Уехал я из города по нужности, болезнь меня гнала, сердечная. Нашел в лесу и свою судьбу, и свое здоровье. А манит город, манит.

— Он такой, — сказала тетка. — Еще бы не манит.