Сергей Снегов - Галя

– Так это твоя новая, Сергей, да? Ну и выбрал – шляпу надеть не умеет! Мог бы присоветовать, что пялить на голову, вкус раньше ведь был. А еще лучше – прикажи обратиться ко мне, я разукрашу на загляденье! – Она захохотала и повысила голос. – Почему не знакомишь? Боишься? Не бойся, драки не устрою, не стоишь ты того, чтобы из-за тебя драться. И твоя подружка не стоит, обойдусь без рукоприкладства, хоть и надо бы выдать обоим! Буду украшать, а не бить! И знаешь – как? – Она уже не сдерживалась, начиналась истерика. – Ночной горшок твоей дорогуше на голову вместо шляпы! Жаль, не захватила с собой в кино, а то бы не постеснялась. Теперь постоянно буду ходить с горшком в сумке, и где вас вместе увижу – при всех на голову!

– Пойдем! – сказал я Гале и стал пробираться к выходу. Вслед несся злорадный Клавин смех.

На улице, растерянная и негодующая, Галя упрекнула:

– Чего ты испугался? Бежали с позором! На нее уже стали шикать соседи, поругалась бы еще и замолчала. Не полезла бы она в драку.

– Могла и полезть. Не с позором убежали, а от позора.

И я рассказал Гале, как произошел наш разрыв с Клавой. Во время кратковременного служения атомному божку мне пожаловали двухкомнатную квартиру – к маленькой, восьмиметровой комнатке Клавы присоединилась соседняя комната метров на восемнадцать, да еще с телефоном, – по норильским меркам престижное обиталище для ответственного работника, лишенного реальной ответственности. Потом с атомными делами мне пришлось разделаться, но вторую комнату не отобрали, и мы с Клавой и дочкой жили, как фонбароны, в настоящей квартире. Нелады с Клавой начались еще до того, как мы сошлись, а любовная связь усилила не так любовь, как ссоры. Ни Клава, ни я ангельских крылышек не носили – и скоро стало ясно, что плотская близость совмещается с взаимооталкиванием душ. Я поворачивался от техники к искусству, Клава этого принять не смогла. Она сама рассказывала, что однажды показала моему другу и начальнику Георгу Кенигу рукопись моей трагедии «Никандр XII» и поинтересовалась: «Эта пачка бумаг чего-нибудь стоит, по-вашему?», а Георгий, обожавший убивающие словечки, важно ответствовал: «Если когда-нибудь мы с вами, Клавочка, будем известны, то лишь потому, что стояли рядом с этой пачкой бумаг».

– Вот как ты умеешь обдурить друзей! – смеялась Клава. – Так засорил мозги, что они и вправду считают тебя будущим писателем. И ведь серьезные люди, а в такую глупость поверили.

Дело было не только в том, что Клава не верила в мою писательскую будущность. Она, считая, что делает добро, всячески мешала мне создавать эту будущность. Не могло быть и речи о том, чтобы урвать часок в ее присутствии для писательства. Мне порой казалось, что она злорадно приберегает домашние дела до той минуты, когда я садился за стол. Немедленно раздавалось: «Сергей! В ведре нет воды, принеси!» Я выходил в пургу и мороз к уличному крану и тащил воду. Это была, конечно, моя мужская обязанность – таскать воду, выносить мусор, катать, если позволяла погода, коляску с Ниной. Я не перекладывал на женские плечи специфические свои заботы. Но и мечтать, как о редкой удаче, о двух-трех часах для ненарушимого творчества, все же было несладко.

А к уверенности Клавы, что я выбираю порочный путь, уходя в литературу, добавилось и сознание, что она и в других смыслах трагически ошиблась, связав свою жизнь с моей. Ей, учительнице истории в средней школе, деликатно разъяснили, что история – идеологическая дисциплина и что, хоть сама она снежно бела, претензий в этом отношении нет, ее связь с идейным врагом, тот удручающий факт, что она проживает с ним вместе в одной квартире, что появилась дочь... Знаем, знаем, вы не зарегистрировали брака, одобряем такую предусмотрительность, но с другой стороны... В общем, надо правильней рассчитать свою жизненную дорогу, милая Клавдия Захаровна.

Тяжко давались Клаве ее вынужденные решения. Она ходила мрачная, молчаливая, легко раздражалась, нелегко успокаивалась. Ссоры с каждым днем умножались. И выяснилось, что я не все могу стерпеть. В одну из таких ссор я ударил Клаву – первый раз в своей жизни поднял руку на женщину.

Клава словно заранее ожидала именно такого случая. Под ее рукой оказалась стопка тарелок, одну за другой она с дьявольской меткостью молча метала в мою голову. И только когда кровь из рассеченного лба залила лицо, а на лице появилось, как она впоследствии призналась, выражение, угрожавшее чем-то гораздо большим, чем простая затрещина, она вдруг отчаянно закричала и удрала из дома. На другой день она подала заявление об обмене большой комнаты в поселке, где мы жили, на комнату в «Горстрое», как назывался тогда новый район Норильска, ставший теперь городским центром. Она переехала в просторную комнату в пятиэтажном доме, я остался в ее старой «комнатухе».

Все совершилось как нельзя удачней. Мы разделились. Никто не мог бы придраться теперь, что она сожительствует с человеком идейно порочных кровей. Некоторое время она держала меня в отдалении, принимая обещанную ей при разлуке часть моей зарплаты для девочки, потом милостиво предложила оставаться в ее новом жилище «на побывку». Девочка радовалась, у меня появилось утешение частично ублаготворенного отца.

Так началась пуганая двойная жизнь. То неделя у нее, то неделя у себя. От ссоры к ссоре, от примирения к примирению, от взрывов ночных страстей до полного отвержения, от щемящей нежности до ярости. Я не узнавал себя. Я растерялся. Я метался в чащобе семи пятниц на неделе, то приказывал себе и не думать больше о Клаве, то, прождав какие-то дни в одиночестве, столь же настойчиво убеждал себя, что надо идти в Горстрой, больше невтерпеж. И Клаве было не легче, и она, всегда категоричная, терялась, не зная, как же ей быть. В одном мы были твердо убеждены: всякий раз после ссоры я опять вернусь и она примет меня, довольная, как если бы и не было раздора; и через неделю-другую совместного проживания разразится новая ссора – и я удалюсь, бранясь и сердито заверяя, что ноги моей больше здесь не будет. Был бы конец мучительной неопределенности, если бы Клава кем-нибудь увлеклась, если бы она кого-нибудь, хоть и не любя, допустила бы до себя. Она была еще молода, только доходило к тридцати, – красива, стройна, чистоплотна, хорошая хозяйка, с отдельной квартирой – чего еще желать многочисленным мужчинам, выходившим на волю из лагеря и жаждавшим пристанища и любви? Но она блюла свое одиночество, как священный искус. Я временами – при ссоре, конечно, – моляще взывал: «Хоть бы ты спуталась с кем-нибудь – и я имел законное право забыть о тебе!» Она не давала мне такого права. Мои увлечения и кратковременные связи в счет не шли, она пренебрегала ими – бесится мужик, ну и пусть! Но, чутьем понимая мою дикарскую ревность, она не давала мне и малейшего повода подозревать ее не то что в связи, но просто в добром знакомстве с другими мужчинами. И это тоже не позволяло оторваться от нее. Я-то ведь знал, что она не ледышка, не постница, темперамента ее и в постели хватило бы двум средним женщинам, одиночество ей не могло не быть мучительным. Хочу я или не хочу – а я хотел, – но я просто обязан временами прерывать ее одиночество, так это виделось мне.