Сергей Снегов - Галя

Самоотверженный труд Гали проблем печатания отнюдь не решил. Когда я сунулся с рукописью к машинистке, рекламировавшей свою готовность услужить любому желающему, она с сомнением посмотрела на страницу, исписанную округлым, очень ясным почерком, взвесила на руке амбарную книгу и объявила:

– Бумага ваша, моей не хватит. Девять рублей страница.

Это было ровно в девять раз выше цены, которую тогда в Москве платили за перепечатанную страницу. Молоденькая миловидная машинистка – ее портил только небольшой горб – вмиг почудилась мне уродливой старухой. Ее услуги были мине не по карману.

– Это ведь Норильск, – сказала она с возмущением. – Здесь я печатаю заявления о пересмотре дел, каждое по две-три страницы. Никто не торгуется. А романы я вообще не печатаю.

Галя сделала следующий шаг в своей готовности помочь.

– Надо мне научиться самой печатать. Поступлю на курсы машинописи, где-нибудь достанем машинку.

С той поры прошло гораздо больше трех десятилетий. И все эти десятилетия каждая моя страница аккуратно и грамотно перепечатывалась ее рукой. Глубоко убежден: многие мои произведения вообще не были бы созданы, если бы рядом со мной не была она, моя Галка, моя подруга и помощница, первый ценитель сделанного мной, критик и секретарь-машинистка одновременно.

Я отвлекся на сентиментальные воспоминания. Время тогда было не из тех, что генерирует сладенькие сантименты. Верховный вулкан организовывал новое извержение зла и насилия. Сталин готовился к большой войне. В последний приезд в Москву друзья говорили мне, что он сказал кому-то (называли Рокоссовского), что война неизбежна, и лучше, если она произойдет при его жизни – меньше сделают ошибок. Плацдарм для новой схватки расширялся со зловещей целеустремленностью. Заокеанские Штаты создали и лихорадочно вооружали атлантическое сообщество государств, окружали нас цепями военных баз и боевых аэродромов, накапливали ядерные запасы, душили списками запрещенных к продаже нам товаров. Пуржила, пуржила по всей Европе и Азии жестко спланированная холодная война.

Мы в Норильске – заключенные, бывшие лагерники, нынешние ссыльные – болезненно чувствовали, что в далекой Москве подготавливаются какие-то грозные события.

А потом слухи о переменах наверху заглушились реальными известиями о реальных планах перебулгачивания на местах. В политотделе и органах подготавливались обширные списки ссыльных, по слухам – около 13 тысяч фамилий. Одна знакомая, сотрудница политотдела, сообщила мне по секрету, что видела и мою фамилию в тех списках. Всех, внесенных в списки, весной выселят из Норильска. «Куда?» – спросил я. «Мало ли куда, – ответила она. – Таймырская тундра, шхеры Минина, строительство железной дороги Салехард-Ермаково-Норильск... Норильск надо очистить от бывших зеков – таково указание».

А затем уже упомянутый «незлым тихим словом» Платон Кузнецов собрал своих партработников и прочитал им доклад о политических новшествах в стране. Надо радикально решить наболевшую еврейскую проблему. Евреи незаконно пробрались в большие города, проникли на важные посты, заправляют, пользуясь нашим ротозейством, на заводах. А люди это ненадежные, многие связываются со всякими американскими джойнтами – фирмами для камуфляжа индустриальными, а по сути -диверсионно-шпионскими. В случае международных осложнений евреи станут опасны, как были опасны в начале войны немцы Поволжья. Поэтому с ними нужно поступить, как с теми немцами. Весной, когда откроется навигация на Енисее, в Норильск начнут прибывать на поселение евреи со своими семьями. Всего Норильску приказано принять десять тысяч москвичей из Арбатского района столицы. Новых поселенцев велено встретить со всей гуманностью, трудоустроить, обеспечить жильем. Жилье готовое – квартиры наших ссыльных, их самих с началом навигации разбросаем по побережью Ледовитого океана. А работу приезжающим подберем. Норильск после вывоза ссыльных будет нуждаться в рабочих руках.

Вскоре после известия о заседании в политотделе ко мне пришел мой друг Виктор Красовский.

– Не хочется жить, – сказал он. – Знать, что тобой командует чья-то злая воля, что непрерывно, безостановочно, с дьявольским тщанием тебе без всякой твоей вины стремятся причинить все новые муки и унижения!.. Какой-то политический садизм! А теперь эта высылка на океан. Сколько можно терпеть? Лично я не собираюсь!

– У тебя есть другой выход, кроме высылки на океан?

– Есть! Сейчас покажу тебе. – Он вынул из бумажника какой-то порошочек, завернутый в десяток бумажек. – Действует мгновенно. Когда за мной придут, я этот порошочек в рот – и пусть сами выносят меня ногами в дверь. Хочешь, я и тебе достану такой?

– Нет, – сказал я. – Жизнь, конечно, превратится в жалкое существование. Но, видишь ли, я поставил перед собой важную жизненную задачу. Я на тридцать один год моложе Усатого. И я не отравлен черной злобой, как он, не затравлен вечным страхом преследования. Неплохая фора, не правда ли? Так вот – я выберу эту фору до дна, до капельки, до крупинки. Я хочу поплакать на похоронах Отца и Благодетеля всех народов, сказать ему на прощание: «Спасибо за счастливую юность, за всю мою радостную жизнь!» – а потом прожить еще ровно тридцать один год, больше – не возражаю, а меньше – не приму. Вот такая у меня цель, твои порошки ей не корреспондируют, применяя твое любимое выражение.

Я свою программу выполнил – пережил Сталина с перебором против 31 года, но не протестую. А Виктор ошибся, считая, что жизни ему уже не будет. Ему еще предстояло воротиться в Москву, стать доктором наук и профессором и около семнадцати лет пробыть референтом А.Н. Косыгина по экономическим вопросам – одним из того десятка людей, которых тогда называли мозговым трестом страны. Чем не жизнь?

На наших отношениях с Галей зловещие слухи о новых арестах, выселениях и переселениях сказались весьма своеобразно. Начавшаяся совместная жизнь безоблачностью не радовала. Мы как-то отправились в кино, шла трофейная картина «Судьба солдата в Америке» – полугангстерский фильм, полунациональная трагедия, хорошо поставленная, с хорошими актерами. Одна из героинь, со странным именем, – кажется, Памела, – горько жалуется, что беззаветно служила любимому, а тот и не подумал формально назвать ее женой. Галя расплакалась.

– Крепко ты переживаешь за других, – сказал я. – Не ожидал, что на тебя так подействуют чужие горести.

– Я переживаю за себя, а не за других, – отрезала она. – У меня точно такая же жизнь, как у той Памелы. Очень жаль, что ты этого не понимаешь.

– Уж не хочешь ли ты выйти за меня замуж? Вот был бы повод Кузнецову произносить новые речи, испепеляющие своим идеологическим накалом.