Сергей Снегов - Галя

Неутомимым товарищам, которым велено штатно «бдеть», не составило труда дознаться, что ни исключение из списка гостиничных жильцов, ни увольнение с работы не воротило заблудшую душу на идейный путь. Поискали средства иного сорта – заменили кнут пряником. Сам Платон Иванович Кузнецов, начальник политотдела, вызвал Галю на собеседование. У Кузнецова сидел и его помощник по комсомолу – тот же Юрка Дроздов. Галя вечером, вытирая неудержимо набегающие слезы, так обрисовала мне свое недостойное поведение в высоком кабинете:

– Он спросил, понимаю ли, что поступила нехорошо, связавшись с тобой. Я сказала, что понимаю, но ничего поделать не могу. Он сказал, что после такого строгого предупреждения, как исключение из комсомола, от меня ждали разрыва с тобой, а вместо этого я вызывающе переехала к тебе на житье. Все их надежды обмануты, так он сказал. Я ответила – а что было делать? Я воротилась из поездки, в гостинице мне отказали, потребовали, чтобы я забрала свои вещи. Была ночь, не на улице же оставаться с чемоданом. У меня нет знакомых, у которых я бы могла поселиться. Вот я и пошла к тебе. Платон Иванович долго смотрел на меня, потом спросил: «Только ли это было причиной того, что ты поехала к нему? Не обманываешь?» Я ответила: не обманываю, эта причина. Он переглянулся с Дроздовым и сказал, что в Норильске жуткий жилищный кризис, многие офицеры с семьями давно ждут очереди на комнаты, а пока сидят на чемоданах, где удастся. Но меня надо спасать, и он пойдет на самые крайние меры, чтобы не дать мне погибнуть. После этого он подошел к сейфу и вынул две бумажки. Одну протянул мне и сказал: «Цени, Галина. На весь политотдел дали два ордера на две комнаты. Одному из наших офицеров придется еще победовать до сдачи следующего дома. Бери ордер на хорошую комнату в Горстрое и немедленно переезжай!»

Галя еще сильнее заплакала, а я смеялся. Я догадывался, чем кончилась беседа с грозным Платоном Кузнецовым.

– Где же ордер на роскошную самостоятельную комнату, Галка?

– Я не взяла его. Я сказала, что не нужно мне самостоятельных комнат и что никуда от тебя не уйду. И еще придумала, что беременная, чтобы они отстали.

– А они что – Платон с Юркой?

– Юра смотрел на меня такими глазами – ужас! А Платон Иваныч бросил ордер в сейф и сказал: «Да, тебя уже не вызволить. Ты конченая!» И я убежала из политотдела. Ты не сердишься, Сережа?

– Сержусь! – сказал я весело. – И даже очень. Ну что бы стоило взять тот ордер, поблагодарить за отеческую заботу и переехать в роскошную комнату в квартире со всеми удобствами. Со всеми удобствами, Галка, а у нас никаких! Голова кружится – такая перспектива! А спустя месяц я переехал бы к тебе, и ты объяснила бы Платону, что он тебе друг и даже отец родной, но любовь дороже, долго крепилась, но не выдержала – сердце не камень.

– Ты все смеешься, – сказала она с упреком.

... Прошло всего три года, и мы с Галей в какой-то праздник сидели в веселой компании за столом у Наташи Варшавской. А напротив нас уместился Юрий Дроздов – теперь уже не помполит, а первый секретарь горкома комсомола. После общеобязательных тостов он вдруг встал и предложил свой.

– Хочу выпить за тебя, Галина! – сказал он торжественно. – За твою стойкость, за твою верность. Как я давил на тебя! Как выкручивал твою душу Платон Иванович! А ты устояла. Хочу теперь поблагодарить тебя за то, что отвергла все наши уговоры и угрозы. А вас, Сергей, хочу поздравить с самой лучшей, самой преданной на свете женой!

Наверное, ни одного бокала я не пил с таким удовлетворением, как этот, освященный тостом секретаря Норильского горкома комсомола Юрия Дроздова.

Беседа в политотделе стала последним нажимом на Галю. На нее махнули рукой как на безнадежную. Несколько месяцев прошли сравнительно спокойно. И в эти месяцы появилось то новое, что впоследствии стало цементом нашей совместной жизни. Гале захотелось вникнуть в мою работу. Она видела мое сокровенное дело на единственном нашем столе-универсале: кухонном, письменном, платяном, слесарном, просто складе для всякого обиходного хламья – на все нужды сразу. На столе лежали рукописи, каждый вечер я склонялся над ними. Я закончил «Северные рассказы», вытруживал роман «В полярной ночи». В отличие от Оли, требовавшей из Москвы работы над диссертацией, в отличие от Клавы, мешавшей всякой творческой работе, Галя приняла мои попытки уйти в литературу не только как должное, но и как желанное.

Сперва ее помощь была проста той самой отрадной простотой, о какой я мечтал при жизни с Фирой, первой женой, потом в тюрьме, в лагере и совсем недавно с Клавой, – такой естественной и такой трудно добываемой простотой: Галя старалась не мешать мне работать. Я приходил из лаборатории усталый, мы ужинали чем Бог послал, – он посылал скудно, он был скуповат, наш северный Бог, – лотом на часок я вздремывал на диване, а Галя сидела на единственном нашем стуле, что-то читала, или осторожно примащивалась у меня в ногах. Поспав, я присаживался к столу и писал до двух-трех часов ночи, подкрепляя себя временами глотками «получифирного» чая. Я не оборачивался от стола, чтобы не отвлекаться, я знал, что Галя, тихая как мышь, лежит на диване с книжкой в руках – была ее пора отдыхать. А когда стакан опустошался, неслышно появлялся другой, полный прозрачного, красно-темного, как гранат, настоя. Я не оборачивался, просто протягивал руку, я знал, что стакан на обычном месте. И только в середине ночи, когда замирали все звуки за окном и даже гудение уличного трансформатора приглушалось, моя рука, автоматически протянутая в сторону, доставала не чай, а пустой стакан. Тогда я оборачивался. Галя спала. Я улыбался и заканчивал работу – без чая писалось трудней. Теперь предстояло самое хлопотное – перевернуть Галю на бок, не разбудив ее. Диван был экономной конструкции, мы двое, тогда еще худые, могли спать только лежа бочком. Любая попытка завалиться на спину без замедления приводила к тому, что почивающий с краю оказывался на полу. Два-три раза в ночь один из нас просыпался и толкал другого: перевернемся на отдохнувший бок. Мы прижимались друг к другу и мирно спали еще какое-то время.

Пассивная помощь вскоре перестала устраивать Галю. Она заметила, что мой почерк не из тех, которые радуют машинисток. Я со скорбью признался, что еще не встречал машинистки, которая бы согласилась, без умильных упрашиваний и дополнительной платы за вредность, перепечатывать мою писанину.

– А ведь почерк у тебя внешне такой аккуратный, – вслух размышляла Галя. – Правда, буквы как-то по-готически стремятся вверх. Хочешь, я перепишу твою рукопись для машинисток?

Так появилась внушительная амбарная тетрадь, куда Галя страницу за страницей переписывала роман. Несколько месяцев усердного труда – и вся первая часть романа переселилась в «амбарное» помещение. И сейчас эта книга хранится у меня в тумбе: на полку поставить нельзя – не помещается ни на одной книжной полке, даже сконструированной нашей мебельной фабрикой, из расчета отнюдь не на современные небольшие книги, а разве что на инкунабулы и средневековые рукописные фолианты. Когда выпадает случай, я с нежностью беру эту состарившуюся книгу, перелистываю ее пожелтевшие страницы – и мне слышится аромат нашей с Галей творческой молодости.