Альберт Усольцев - Есть у меня земля

— У них наоборот, что ли?

— Не наоборот, но по фамилии иногда трудно определить. Вот мисс, миссис и мистер… Который кто тут будет?

— А чемер его разберет. Мистер, наверное.

— А синьора, синьорина, синьорита… Как тут?

— Ну тебя, Солька. Что же мне сейчас делать?

— С Барабиным-то далеко зашло?

— В губную гармошку поиграли, и все.

— В какую еще губную? — не поняла Соля.

— Ну, поцеловались…

— Много?

— Раз пяток.

— Вот так и скажешь.

— Кому?

— Ясно кому — муженьку.

— Чокнулась? У него кулачище-то больше твоей головы.

— Значит, ничего не говори.

— А если спросит, как жила тут без него?

— Отвечай: точно так же, как и ты без меня.

— Ой, Солька, умница!

Белка замычала, напоминая хозяйке о молоке. Гутя снова присела, дымящиеся паром струйки били сейчас в дно подойника глухо, с хрустом, словно кто-то прохаживался по осенним капустным грядам.

Вдруг Гутя выпрямилась и сказала твердо:

— Расскажу все, как есть.

— Тоже верно, — сказала Соля, поднимая с земли сум ку.

— Приходи за молоком.

— Спасибо, у меня с третьего дня незадеванное стоит в погребе.

— Твой-то как, воюет? — спросила Гутя.

Соля не ответила. Шаги ее отяжелели, словно сумка не полегчала на полдеревне, а стала еще тяжелей. Направлялась она к дому Марии Полушиной.

Крестовый сруб Полушиных был поставлен как раз перед самой войной. Муж Марии, Павел, слыл мастером на все руки. Работал он плотником в бригадной мастерской. Гнул дуги, плел ходки, полозья для саней из соковин правил, по веснам выделывал вилы, грабли, черенья для литовок. Помимо колхозной работы не отказывал Павел селянам и в мелкой, домашней. Родился новый человек, бегут к Полушину: «Паша, зыбку сообрази». Умер — «Паша, гроб нужен». Руки Павла Полушина называли добрыми. Денег за работу он не брал. Может, потому и жил бедновато, в пролитой всеми дождями избенке с соломенной крышей, вросшей в землю двумя углами, отчего была похожа на задравший нос тонущий корабль. За людскими заботами не доходили руки до собственного хозяйства. Сыновей своих, а их было трое — три Кондрата — выучил печекладить, лудить посуду, из камня известь выжигать, штукатурить, вырезать наличники — всей нехитрой, но необходимой крестьянской азбуке, без которой не проживешь в деревне. Когда Кондрат-старший стал прикладываться к стакашку, вроде бы как из уважения к хозяевам или с устатку — денег-то и сыновья за работу не брали, — Павел ременными вожжами хорошенько выдрал его: «Не вином дело крепится, а раствором». В начале сорок первого на бригадном сходе решили всем миром, называемым в здешних местах помочью, построить Полушиным крестовый дом. Лесу колхоз выделил полсотни кубометров, железа на крышу через эмтээс достали. В два дня срубили и перекатали на мох, даже полы и потолки настелили. С невидимой мужской слезой входил в новье Павел — построили-то так, без копеечки, в благодарность за доброту его душевную.

Только отпраздновали влазины, не успели печку скласть, как пришли в дом повестки. Где-то в сорок четвертом ушли па фронт Кондрат-средний и Кондрат-младший. Осталась Мария одна-одинешенька в огромном пустом доме. Дом отдала под детские ясли, сама переселилась в пристройку.

Три года войны прошли для Марии без «похоронок». А на четвертый начали приходить ровно через два месяца каждая, будто кто-то в насмешку сидел и отправлял «смертные бумаги» по календарю.

Согнулась Мария, почернела, на старуху стала похожа, заикаться начала и заговариваться. Сидела по вечерам в своей комнатенке, пела бесконечную самодельную песню про березы, сосны, ели, глухарей. Когда приступ кончался, плакала как-то беззвучно и без слез. Только тихонько постанывала да изредка вскрикивала.

Работала Мария прицепщицей в тракторной бригаде.

Когда Соля принесла ей извещение о гибели последнего сына, Кондрата-младшего, не выдержала Мария, ночью, то ли задремав, то ли с умыслом, свалилась под плуг. И быть бы ей захороненной плугом, не заглохни в это время трактор. Увидел тракторист, что нет на месте прицепщицы, все становье поднял на ноги. С фонарями вышли в поле, с факелами, по крошкам перебрали отвал, а Марию откопали и выходили.

Получив «похоронку» и на мужа, Павла, Соля не решилась сразу отдать ее Марии, почувствовала — не выдержит та, руки на себя наложит, как пить дать наложит; такая она стала некрепкая. И решила Соля до поры до времени не отдавать бумажку, спрятала ее в шкатулку, где хранила разную ценную мелочь — обручальные кольца, серьги, облигации военных займов, близкие сердцу фотографии. «Бог мне судья», — сказала Соля и сама писала письма Марии, проставляя его подпись и номер полевой почты. Хорошо, что Мария плоха стала глазами и читать приходилось самой Соле.

Дом Полушиных стоял на веселом месте — на пригорке. Отсюда начиналась дорога в район и дальше, к железнодорожной станции. По ней уходили мужики в солдаты, по ней должны были и вернуться. По вечерам Мария садилась на завалинку и долгим немигающим взглядом смотрела на рыжую с глубокой колеей дорогу.

Сидела на завалинке Мария и сегодня.

— Здравствуй, Мариша, — поприветствовала Соля.

Мария щепала сухую лучину на растопку таганки.

— Вечерок добрый, Солюшка! Чай, не пусто в твоем кузовке-то?

— Как всегда.

Соля достала письмо «от Павла», впервые ее рука дрогнула, нерешительно протянула.

— Письмо тебе.

— Почитай, — сказала Мария и немигающим взглядом посмотрела на почтальонку так, словно видела ее впервые. — Почитай, милая…

Соля поудобнее устроилась на завалинке и начала:

— «Здравствуй, моя дорогая женушка Маришенька! Пишет тебе фронтовой солдат Павел…»

Мария посмотрела на Солю своими красными от трахомы глазами и отвернулась, словно почувствовала в неуверенном голосе обман. — «У меня все по-старому. Скоро дойдем до главного ихнего дома — рейхстага. Как возьмем его, так войне завязка. Приду, обниму тебя и зацелую…»

— Да уж, зацелует, — отмахнулась Мария. — Пусть не смешит народ…

— «…Мне для такого поцелуйного дела в гошпитале заместо выбитой прикладом челюсти отлили новую, из железа, вечную челюсть. А другу моему, солдату Михину, горло с кнопкой сообразили. Мы всей ротой ходили в лазарет проведывать. Диво! Нажал кнопку — пожалста, говори, скоко влезет, хоть песни пой. Токо водку нить не с руки — малость узковато. Но Михин не унывает, приду, грит, к дому, он в кузнице робит-то, на трубу водостошну сменю…»

Соля заметила, что Мария слушает ее чтение как-то рассеянно. Раньше этого не было. Она часто просила повторить и улыбалась на шутки своим узким морщинистым ртом, складывая обветренные губы в смешной тюрик.

Соля подумала — не догадалась ли.