Альберт Усольцев - Есть у меня земля

Топили баню на целый околоток и первые недели после радостного известия о победе. Но вот начали возвращаться с фронта мужики, и Соля заметила, как деловито засновали вокруг своих банек ее товарки. В деревне каждый двор имеет свою баню. А если два хозяина в доме да живут не очень дружно, то и две трубы в субботний день дымят на огороде. Хоть на денежном мешке заместо перины спи, хоть заморскую легковушку купи, — а не имей своей бани — и никто тебя хозяином не назовет. А коль назовет, так все равно подумает; «Какой ты, к чемеру, хозяин, коль мыться по чужим людям ходишь?!» Такая уж это заметка. И внесла в нее поправку только большая война. Тут солдаткам осуду не было. И старикам немощным, и эвакуированным — всем чужая баня стала своей. Дрова не займсваны, вода не куплена, приходи, добирай жар-жарок. А со второго года войны деревня по баням и впрямь поделилась на околотки. По околотку и угли па утрешнюю растопку занимать ходили, опару на квашню, картошки на семена, керосину — для праздника. Угли, само собой, без отдачи, а опара, керосин и картошка-мучка — с отдачей. Отдавали по-разному. Редко тем же, чем и брали, почти никогда — деньгами, не заводились деньги в колхозных домах в военную пору. Отдавали — добротой. Надо тебе сегодня воз соломы из снега наковырять и привезти — зови. Яму для овощи огородной почистить — зови. Тын поднять — кликни. Горе сгоревать — стукни в ставень. Приходили, помогали, не торгуясь о цене, не спрашивая о причине. Помогали, и все. Ковыряли из заледенелых суметов соломку, криво-косо-набекрень городили тын-прясло, осиновые стояки ставили в ямах, горе даже пытались заговаривать, были такие мастерицы, а жили душа в душу, близко жили, словно за руку держась, шли по одной трудной тропке-дорожке, поддерживая обессилевших, поднимая упавших, чинно-человечески отмечая могилки умерших.

И не внесла бы война отметки в Солкну жизнь особой, не будь этой бани. Рана, открытая полученной «похоронкой» на Степана, хоть и саднила, но столько Соля за четыре года своим сердцем приняла в себя людского чужого горя, что и свое не повиделось, как для Мария Подушиной, безысходным, безнадежной жизнь не показалась. «Не я первая, не я, наверное, и последняя… В госпиталях-то лежат лежнями солдатушки. И сколько дней еще будут почтальонки разносить синие «похоронки», один бог ведает да главный писарь, ежли они и есть на самом деле. А мне надо жить, хоть бы ради сына Степушки — Алешки… Надо! Надо…» И сегодня утречком ранним, на коромысле таская тяжелые ведра с речной водой в банный котел, сама себя успокаивала короткими, как автоматные очереди, словами: «Надо! Надо! Надо!» Не слышала за свою жизнь Соля ни одного настоящего военного выстрела — луговые охотники да школьники с малокалиберками не в счет, но вот эти слова «Надо! Надо! Надо!» ей и на самом деле казались автоматными, теми, что оборвали судьбу ее Степушки. И он, как будто в такт этим звукам, твердо сказал: «Надо! Надо! Надо!»

Надо было жить дальше… Потому Соля, не пропустив ни одной субботы за всю войну, и сегодня занялась баней. Воды наносила быстро. Алешка нарубил сухого тальника. Протопив баньку на скорую руку, помыв с черемушной корой — для запаху — полы, полок, Соля убежала на почту, наказав сыну: «Березовые плашки, что в углу, под крышей, чуток поколи. На беремя-два, не больше. Затоплю я сама».

Часу в седьмом, разнеся по домам почту, Соля затопила баню. Странным ей показалось, никто сегодня не пришел на спрос, что нужно для бани, в какую очередь идти. «Не прибежали, — значит, недосуг», — подумала Соля.

«Закрыла» баню, вьюшку трубную задвинула, чтобы жар сейчас нагревал дерево. Водичку на «обдавание» приготовила, чтобы пар шибанул. Пар ударит, заволокет серым туманом баньку, поди потом отыщи кадушку. Все по порядочку разложила: таз со щелоком, ковш, вехотки, рядышком веники березовые. В предбаннике на лавку крынку с квасом поставила. Квас, правда, немножко перекис, пришлось добавить соды.

Лешка заканючил: «Ма-а-ам, я пять раз купался, чист-чистехонек!» Потому и турнула его в первый жар: «Река — одно, а баня — совсем другое!» Парнишка ведь, усверкнет на речку, а там ищи-свищи. Баню топить для одного на неделе накладно. Да и не принято, чтобы в здешних местах баню для мальца топили, коль не болен он да не в лагерь пионерский отбывает. Для мужика, вернувшегося с тяжелого покоса или из деляны, — само собой: комариный зуд надо смыть.

«Марш в баню, купальщик несчастный! И чтобы голову шшолоком на два ряда промыл! И гребешком прочесал!»

Не стал Лешка упрямиться. Раньше убегал от бани за огороды, мать гналась с ремнем, отстегивала хорошенько и все-таки вела в жаркую баню, к «шшолоку». А вот как пришла «похоронка» на отца, словно разом, за одну ночь, повзрослел Лешка. Мать все большие дела в хозяйстве связывала с приходом Степана: «Вот погоди, отец придет, он тебя от курева отвадит, если меня не слушаешь!» «Вот дождемся отца и будем крышу перекрывать, а то в дождь все водой берется!»

Но вдруг крохотная бумажка сообщила: не придет больше отец. Не станет он отучать от курева Лешку. И крышу перекрывать тоже некому.

«Ужо постой, война закончится, отец приедет, он тебе репицу начистит! Ишь, че удумал: на колхозный ветряк свои штаны сушить повесил!» А штаны Лешка однажды и впрямь повесил на высоченный колхозный ветряк. Поспорил с Вадимом-эвакуированным. И повесил.

Война кончилась. А отец не придет. Значит, и репицу чистить будет некому.

Совсем не по-детски, осознав и почувствовав, что он, Лешка, сейчас единственный мужчина в доме, сын круто изменился в характере. Куда-то ушло непослушенство, которым в ребячьей компании он любил погордиться. Что произошло, не мог Лешка понять. Не осмыслила это и мать, так строго наказав: «…Голову шшолоком на два ряда промой…» Лешка и не думал сопротивляться, просто по привычке вышло.

После Лешки в баню пошла Соля. Обыкновенно ко второму жару подбегала Гутя Куркина или Анфиса Колодина. Любили они второй жар. А Соля ходила только в третий, в третью, значит, очередь, когда раскаленные шестерни из каменки уже не пыхали зло колючим паром, а шипели добродушно, выдавая жар ровно, без сердитости и торопу. Но сегодня никто ко второму жару не подгадал, и в него пошла сама хозяйка: «Подбегут еще, солнце вон токо на комариный шаг за поля опустилось».

Но не появились Гутя с Анфисой ко второму жару, пропустили и третий. Знала Соля, мужик у Гути сегодня утречком с железнодорожной станции на попутке приехал. Деревенские ходили на встречины, на короткий разговор, но какие балясы утром в сенокосную пору? Соля постеснялась. «Гутя-подруженька-голубонька-светлушечка сама найдет времечко пригласить, коль захочет». Но на то, что соседки по околотку придут в баню, Соля надеялась. Потом, купаясь в омутке, услышала шум-шумок на огороде Куркиных. «Видно, оттапливает свою баньку. Ну и правильно…» А почему правильно, сколько ни объясняла себе, не могла объяснить. Правильно, потому что глава семейства с фронта живым вернулся и жизнь вступает в нормальную самостоятельную колею? Может, и так, говорила себе Соля, уныривая от черных роев мошки под воду, может, и так… А потом, вынырнув на поверхность, распластав ноги и руки, долго лежала на матовом водяном зеркале, ровном и точно похожем на старинное зеркало в темной оправе, которую составляли тальниковые и калиновые кусты. «Не велик шик собственную баню топить после сенокосного дня, когда моя готовым-готовехонька! — думала она. — А к чему моя-то забота, коль мужик пришел?»