Альберт Усольцев - Есть у меня земля

«Одна, бог ты мой, одна!..»

Соле вдруг захотелось заплакать, разреветься горючими, пусть беспричинно, для себя одной. Она не плакала, даже когда получила «похоронку» на Степана, вообще не знала, умеет ли плакать. Все тяготы, свои и чужие, сносила сердцем, завоевав тайное почтение мужского населения родной деревушки и непонятливость женской: это что же за диво такое — баба без слез? До войны ее за эту бесслезность недолюбливали, придумывали разные обидные прозвища, в военное лихолетье стали уважать, потому как ее сила вселяла надежду и веру в других, помогая выжить в горе, выстоять в беде.

«Бог ты мой, и слез-то нет, какая-то я ненормальная, что ли…»

— Здравствуй, Солюшка, — услышала Соля тихий голос. Макрины Осердьевой. — Сумерничаешь?

— Сумерничаю.

— Водичка-то, чай, в котле осталась? И жарок? Сохранился в каменке жарок?

— Сколько хочешь, Макринушка.

— Дозволишь?

— О чем ты спрашиваешь, Макринушка!

Соля вдруг повеселела. Словно угадала Макрина, что тяжело сегодня почтальонке. Трудный вечер выпал. Вот и подошла, несмотря на темный час. Ничего, керосин есть. Правда, пополам с отработкой, но все же светит, видно, где кадушка, где полок. Заправить надо лампу, быстро заправить.

— Спасибо, Макринушка, тебе, — засуетилась Соля, зажигая лампу-семилинейку.

— Тебе, Солюшка, спасибо. Мне-то за че? Прикатилась на все готовое. Седни коровенка моя обезножела, вот и бегала в район за ветелинаром. Уж не обессудь, что не подмогнула.

— Какой разговор. Зола на шшолок в уголке ссыпана, заваришь сама.

— Заварю, миленькая, заварю.

За Макриной Осердьевой пришла Мария Полу-шина.

— Ремезково гнездышко для тебя отыскала, — сказала Мария. — Вот, держи, в горенке повесишь.

Принести в дом ремезково гнездышко — по народному поверью считалось осчастливить хозяина. Редко кому удавалось отыскать в тальниковых и смородинных чащах гнездо ремезка, заброшенное, уже без яичек и птенцов. А вот Мария как-то нашла и не в свой дом доставила «счастье», а в ее, Солин.

Анфиса Колодина принесла закваску. О закваске шел разговор третьего дня, потом Соля и забыла, квашню заводить раздумала, разжилась в районе магазинным хлебом, а вот Анфиса запомнила. Отдав закваску, немного посидела, приложилась даже к стакашку с белой брагой, что особенно удивило Солю. Раньше Анфиса сердце держала на почтальонку, не только обходила стороной дом Соли, но и не здоровалась на улице. А сейчас вот выпила, сказала со смешинкой: «Хорош квасок, да поздноват часок!» И ушла так же незаметно, как и появилась.

Гутя заглянула в ограду.

— Солька, мне поблазнило или ты на самом деле подходила к нашим воротам?

— Подходила, — созналась Соля.

— А че не торкнула?

— Да больно… больно хорошо светилось ваше оконце. Не решилась на беспокойство.

— Интелего! — презрительно сказала Гутя. Почему-то она не любила слово «интеллигенция», и если хотела кого-то уколоть, то говорила «интелего!»

— Повинилась я Матвею во всем, повинилась, как ты и советовала.

— Ну и что?

— Простил. На первый раз, грит, за измену советскому воину-освободителю прощаю. Спасибочки тебе!

— За че?

— Ну, ты ведь меня надоумила признание совершить.

— Повинную голову топор не сечет.

— Вот и он так сказал. А потом поцеловал. Я аж задохнулась: минут па пять! Никакого сравнения с Ферапонтом.

— Болтушка ты, Гутя!

— А, язык ведь свой, некупленный. Ты не пообиделась, что мы в баню-то не пришли?

— Нет, не обиделась. Не пришли так не пришли: хозяин-барин.

— Вот и хорошо, а я думаю, дай сбегаю, все же столько вместе-вместе, а тут порознь. Сама понимаешь, Матвей — хозяйственный мужик. Порядок любит. «Своя, грит, баня есть, давай оттапливать».

— Так оно и должно быть.

— Приходи завтра фотографироваться. Нашшолкаемся, как душа желает!

— Спасибо, забегу.

— А все-таки бабы-то были военные! — со значением сказала Гутя, поднимая вверх правую руку. — Одна санитаркой у них робила, а друга — переводчицей: с одного языка на другой слова перекладывала. У Матвея с Зосей и Барбарой были токо деловые отношения!

— Какие?

— Деловые, — повторила Гутя. — Значит, только дело — война, выходит, а не шуры-муры, как я подумала. Хорошо, что ты меня разговорила ссору заводить. Я ведь шебутная: так дак так, а не так, дак корчагу об пол!

— Вот и ладно, — сказала Соля. — Похорошело у меня на душе-то… Думала, одна осталась, а вот вы подошли… Смотри-ка, смотри, Гутя!

У ворот стояла Сысоевна. Черная кашемировая шаль делала ее похожей на цыганку. Редко, очень редко заходила Сысоевна в дом почтальонки, слишком много горьких бумаг достали за войну руки Соли из почтарской сумки. Слишком много. Хоть и понимала Сысоевна, нет тут вины Соли, но все же, все же…

На душе Соли совсем отлегло: «Ах вы, девоньки-голубоньки-светлушечки… Не забыли, не оставили меня одну в этот тяжелый вечер, не оставили…»

— Ну, я побежала, — сказала Гутя. — Не забудь про фотки. С Лешкой приходи!

— Постараюсь, к вечерку ближе.

— Токо засветло: аппарат робит лишь при свете. При денном свете!

— Само собой.

Шаги Гути были мягкими, неслышными, как у кошечки.

Соля вынесла бабке Сысоевне из дома стул. Сысоевна не садилась ни на крыльцо, ни на бревнышки, ни на лавки у палисадников, только на стул. И на гнутый, венский. В доме Соли сохранился один такой. Мастерил его Степан из ивовых прутьев.

Разговор с Сысоевной Соля заводить не стала, знала, что Сысоевна пришла просто помолчать. Но сегодня Сысоевна даже слово молвила, короткое и сухое:

— Однако праздник победный вскорости всем колхозом будем отмечать.

Перед большим покосом выдается несколько деньков не свободных, нет, а менее означенных, менее суетливых и шумливых, чем посевное и уборочное время. Трава еще не подросла, рожь для косьбы не подошла, пшеница и подавно, огородная забота свелась только к поливке, прополка посевов не так страшна, когда на поля выходят все, от мала до велика.

Будто армия перед важным сражением, готовится колхоз к сенокосу: чинится и подгоняется сбруя, лошадкам, этим безотказным работникам, дается короткий передых, правятся вилы, грабли, литовки, до поздней ночи ухает молот в кузне, ремонтируются конные косилки, сеногребы — важная и единственная техника в этой тяжелой крестьянской работе. Забот-заботушек полным-полно, но тем не менее сутки попросторнее, часы посвободнее, минуты покрупнее. Именно на такое время назначил председатель день поминовения погибших на войне, а заодно и день встречи победителей. Фронтовики приходили в разное время. По домам устраивались маленькие вечерушки с разговорами, с поздравлениями, с расспросами, но все вместе пока не собирались — горячими были дни.